«Отец хотел идти на максимальные риски» Белгородец Александр Демиденко помогал украинским беженцам вернуться домой. Его обвинили в незаконном хранении оружия — а через полгода нашли мертвым в СИЗО. Вот интервью его сына
До полномасштабного российского вторжения в Украину белгородец Александр Демиденко продавал школьные учебники. А после начала войны стал помогать украинским беженцам: кого-то бесплатно селил в своем доме, а тем, кто хотел вернуться в Украину, помогал переходить через единственный работающий пропускной пункт между двумя странами, КПП «Колотиловка», — чтобы преодолеть его, многим пожилым людям с заболеваниями требуется помощь. Осенью 2023 года Демиденко арестовали по делу о «незаконном обороте оружия» и отправили в СИЗО. В начале апреля волонтера нашли в камере мертвым, у него были порезаны запястья. «Медуза» поговорила с сыном Александра Демиденко Олегом о том, почему его отец решил помогать бежавшим от войны украинцам.
— Как вы узнали, что отец погиб?
— В понедельник, 8 апреля, мне написал его адвокат. Сначала [сказал], что его вызывали в СИЗО, а потом — что [там он узнал] о смерти отца. Отец умер 5 апреля.
Это было неожиданно, но одновременно я почему-то не был очень сильно впечатлен [потрясен]. Страшнее всего было, когда отец пропадал на несколько дней, когда его похитил «Ахмат». За последние полгода я так часто за него переживал, что новость [о смерти] меня не удивила. То есть это было неожиданно и одновременно ожидаемо. Ожидаемо, что все будет плохо, но неожиданно, что отец умрет.
— Как вам кажется, ваш отец был готов к тому, что им заинтересуются силовики?
— Отец понимал, что очень рискует. По словам его жены, прошлым летом он несколько раз упоминал, где [именно] и как хотел бы быть похоронен. Помогая беженцам, которые хотели уехать из России, он делал то, что в какой-то степени провоцировало власть. Например, слишком активно указывал на проблемы, связанные с пропуском беженцев через КПП, громко жаловался на это, [в том числе журналистам]. Если рассуждать об этом хладнокровно, можно сказать, что таким поведением он «напрашивался» на потенциальные неприятности.
В мае прошлого года его уже брали [сотрудники] ФСБ: допрашивали, пытались разобраться, что это за человек, который все время вертится вокруг пропускного пункта [«Колотиловка»]. Но потом отпустили. Его брали после одиночных пикетов, но потом тоже отпускали.
Он понимал, что рискует, говоря о своей позиции. Просто он считал очень важным не молчать. Ему нравилось провоцировать людей, высмеивать их позицию, когда он считал, что те ведут себя неправильно. И его редко останавливало то, что он кого-то злит. Так что я готов поверить, что он сам чем-то спровоцировал людей [силовиков] на погранпереходе.
— Вы понимаете, чем конкретно ваш отец привлек внимание бойцов чеченского полка «Ахмат»?
— Раньше отец никогда с ними не сталкивался. На следующий день после того, как отец пропал, один человек [по просьбе знакомых] приехал на погранпереход искать его. Но сотрудники [российской] теробороны на погранпереходе пригрозили, что, если он оттуда не уберется, его сдадут «Ахмату» так же, как сдали «предыдущего». Так что, вероятно, на моего отца «Ахмат» натравили сотрудники теробороны.
Я пытался узнать у тех, кто оказывает информационную помощь беженцам, что это за тероборона, кто там работает. С их слов, цитирую, это местные «алкаши синюшные». Если это так, я легко поверю, что отец мог их высмеять, не опасаясь прямого ответа. Он очень едкий на слова: у него одновременно были и интеллект, и чувство юмора, и фантастический сарказм. Возможно, когда-нибудь он их чем-то задел, и они отомстили ему, натравив ахматовцев. А дальше уже ахматовцы начали с ним разбираться — и в процессе нашли, к чему можно придраться.
— Что именно вам известно о смерти вашего отца?
— Во ФСИН сообщили, что это было самоубийство. С другой стороны, в [заключении о смерти] написано, что он погиб из-за перерезанной лучевой артерии. Но это странно: обычно вскрывают вены, а не артерии: артерия находится очень глубоко, самому себе ее перерезать сложно. Ну или эта справка просто была написана по-дурацки.
Адвокаты сказали, что [силовики] проводят проверку по факту смерти в тюрьме, у нас есть имя следователя, который его ведет. Сказали, что идет какая-то судмедэкспертиза и, как только она закончится, будет приниматься решение, открывать ли по этому поводу уголовное дело. Но в любом случае после окончания судмедэкспертизы у нас появятся какие-то новые детали [о том, что случилось с отцом].
— Как вам кажется, есть ли основания доверять этой судмедэкспертизе и ее результатам?
— Я не знаю. Я об этом раньше не думал. Легкая настороженность, наверное, есть. Если я увижу, что она написана логично, то буду готов поверить, что отец совершил суицид.
Пока нет абсолютного понимания, самоубийство это было или нет. Я сам сначала подумал о том, что [это был] суицид, потому что за две недели до этого отец написал [мне в письме] о завещании. Плюс за несколько дней до смерти адвокат видел его в очень подавленном состоянии — как я понимаю, отец был очень мрачным, его очень угнетала информация по еще одному делу, которое против него открыли за неделю до смерти.
При этом накануне смерти он написал тем, кто собирал ему передачи, чтобы они принесли носки и белье, — это как-то не бьется с тем, что человек на следующий день совершает самоубийство. То есть существуют доводы как за [эту версию], так и против.
— Каким было моральное состояние вашего отца, когда он еще был на свободе?
— Отец внутри себя похоронил страну. Он уже много лет жил в ощущении, что на ней надо ставить крест, что у нее нет будущего, что она разваливается на глазах. Шесть лет назад по рекомендации отца я уехал из России: он много ездил [по стране], общался с людьми в преподавательской среде, видел, как люди в центральных регионах постепенно нищают. Мы с ним понимали, что, пока политический курс в стране такой, какой он есть, ничего не изменится.
Война только подстегнула его полную убежденность, что мы живем в стадии развала страны, в апокалипсисе. Он часто говорил, что ожидает, что страна войдет в депрессивное состояние как в конце 1980-х — начале 1990-х. А он — такой молодец — в это время будет жить на ферме: он, [мол], сам выращивает продукты на хуторе и проживет на натуральном хозяйстве.
Одновременно ему хотелось кому-то помогать, поэтому возможность оказывать конструктивную помощь украинцам приносила ему огромное удовлетворение. Сам он не хотел уезжать из страны — в значительной степени потому, что нашел себя в помощи украинцам.
— То есть он старался агитировать близких уезжать в более благополучные страны, но сам видел своей задачей находиться в России до тех пор, пока может приносить хоть какую-то пользу?
— Не совсем. У отца был очень специфический характер. Про него многие говорили, что он адреналиновый наркоман: ему было важно делать рискованные вещи. Ему нравилось участвовать в помощи беженцам, потому что это был риск. Он и сам называл себя «адреналинщиком».
Одновременно отец — большой идеалист. Он чувствовал себя героем, совершал много необычных малых добрых дел, «маленьких подвигов». Помню, как в своем родном городе, где мы проводили каждое лето, он всегда собирал в реке мусор, пустые бутылки, пока мы плавали на своей лодке. Отец рассказывал, что, еще будучи студентом, придумал систему баллов, которые сам себе давал за правильные дела: учебу, помощь кому-то или занятия спортом. Он не разрешал себе ложиться спать, пока не набирал обязательные баллы за день. Эту идейность в плане того, как надо себя вести — например, всегда помогать тем, кто попал в тяжелую жизненную ситуацию, — он смог воплотить в помощи беженцам.
Проект «Давайте» собрал больше 160 тысяч евро для мирных украинцев. Помощь оказывается ежемесячно. Если вы не живете в России и можете помочь, присоединяйтесь к сбору пожертвований здесь.
Еще он был суперэкстравертным человеком — ему нравилось общаться с новыми людьми. Как раз беженцев через отца проходили сотни, с каждым он успевал поговорить.
Отец не был склонен к планированию, при этом был мастером момента: мог очень быстро решить на ходу какую-то задачу, придумать, как действовать, но не мог долго жить по одному плану. Для характера отца это была идеальная комбинация: перевозка беженцев, которым надо помогать, когда это [сопряжено] с риском, плюс [необходимость] быстро адаптироваться к ситуации на КПП.
Поэтому, с одной стороны, я за него переживал, понимая, что он занимается очень рискованным делом. А с другой стороны, я чувствовал, что он самореализуется: с начала войны он был абсолютно на своем месте.
— До начала войны он не самореализовывался?
— До начала войны отец постепенно начал переходить к жизни затворника, купил себе дом на хуторе. Он хотел заниматься экотуризмом, построить гостиницу. Но было понятно, что у него это не пойдет, потому что, на мой взгляд, отец не умел строить долгосрочные отношения с людьми. Он очень легко со всеми сходился, легко производил ошеломляющее впечатление, люди могли очень быстро в него влюбиться, но из-за своей придирчивости и сарказма он мог быстро настроить людей против себя.
До этого он долго работал индивидуальным предпринимателем, продавал учебники. Но его бизнес в значительной степени встал из-за того, что рынок в России был монополизирован издательством «Просвещение». После покупки [издательства Аркадием] Ротенбергом Минобр просто перестал допускать в школы учебники других издательств, с которым отец сотрудничал уже 20 лет. Из-за этого отец находился в непростом состоянии: у человека близится к концу шестой десяток, а то, чем он занимался много лет, разваливается.
— О чем вы говорили в последний раз?
— В своем последнем письме я написал ему негативные новости — он прочитал его буквально за два дня до смерти. [Дело в том, что] он попросил меня попытаться связаться с беженцами, которые уезжали в Украину, с какими-то своими друзьями детства там, и узнать, не могут ли его обменять на военнопленных. Он почему-то начал воспринимать это как одну из последних надежд — а мне казалось, что, даже если это возможно, это, наоборот, может быть негативно воспринято [силовиками].
Я спросил у пары его украинских знакомых, и они сказали, что даже в теории не представляют, как это возможно. У отца часто бывали нереалистичные идеи, думаю, это была одна из них. В своем последнем письме я написал ему, чтобы он об этом даже не думал, что это плохая идея и я не собираюсь сейчас этого делать. Может быть, это ввело его в депрессивное состояние. Может быть, в его картине мира это была одна из последних надежд, и она вдруг исчезла. Это была последняя переписка.
А последнее общение по телефону у нас было 31 октября 2023 года. Все было крайне сумбурно: это был день между тем, как его выпустили из ИВС и потом отправили в СИЗО по обвинению в хранении оружия. И вот тогда он успел позвонить мне по телефону и очень путано рассказать, что с ним происходило. А так как я не знал, что его выпустили, и не предполагал, что он мне позвонит, все произошедшее было для меня шоком. И тот звонок, и все, что он рассказывал про пытки в «Ахмате», — все это звучало дико.
Он мне тогда рассказал, что пытался покончить с жизнью, когда «Ахмат» куда-то его вез. От него требовали, чтобы он себя оговорил [и признался в передаче секретных данных Украине], угрожали, что, если он не признается в шпионаже, они привезут его жену и будут при нем пытать. И в тот момент отец, видимо, счел, что самое простое — покончить жизнь самоубийством, чтобы не было повода кого-то мучить. Он рассказал, что, когда они ехали по трассе, он выбросился из машины под колеса грузовика. Но инстинктивно он сгруппировался, а грузовик смог в последний момент его объехать.
— Отец сам сказал вам, что таким образом пытался покончить с собой или это был ваш вывод?
— Он сам так сказал, потому что альтернативой видел пытки у «Ахмата». Он сказал мне, что хотел покончить с собой, чтобы не было повода цепляться к кому-то еще — например, к жене.
То же самое мне потом сказал адвокат. Уже после того, как отец умер, адвокат говорил мне, что он ушел из жизни, чтобы его нахождение в тюрьме не накладывало негативный отпечаток на жизнь родных. Насколько я понял, отец ему так напрямую не говорил, так сам адвокат видит всю сложившуюся ситуацию. Но надо понимать, что в последние полгода адвокат был единственным человеком, который имел доступ к личному общению с отцом, со всеми остальными отец только переписывался. Так что у адвоката были время и возможность узнать отца получше и понять его.
— Как на вас повлияла смерть отца?
— Постепенно я сам становлюсь меньшим идеалистом. Когда я был молодым, у меня тоже был принцип «незачем жить, если не за что умирать». Но глядя на то, к чему привел идеализм отца, я все больше от него отдаляюсь. Отец, например, мог быть хорошим дедушкой для своих внуков, но этого [уже] не будет. И я больше всего жалею не о потере отца, а о потере деда для внуков. У него был талант общаться с маленьким детьми, играть с подростками, он был потрясающим дядей для своих двоюродных племянников.
Во время этой войны я стал в большей степени мизантропом, потому что понял, что во всех странах многие люди равнодушны к проблемам окружающих. Это то, из-за чего страдает Россия, то же я вижу, находясь в Чехии. Многие чехи очень быстро начали негативно относиться к помощи [со стороны страны] украинским беженцам, как будто те в чем-то виноваты. При этом я абсолютно уверен в том, что можно быть волонтером в России и помогать в том числе украинским беженцам, не рискуя жизнью. Хотелось бы, чтобы люди не боялись участвовать в какой-то помощи, потому что увидели пример отца. Пример отца нестандартный — он был человеком, который изначально хотел идти на максимальные жизненные риски. Но можно помогать людям, не рискуя жизнью, как это делал отец. Точно можно.
Отец дошел до такой ситуации, потому что готов был рисковать жизнью, будучи склонным к геройству. Любимый фильм отца — «Тот самый Мюнхгаузен». Там есть цитата о расписании Мюнхгаузена: «С восьми утра до десяти — подвиг». То есть каждый день нужно было совершать подвиг. И отец так же планировал свою жизнь, для него Мюнхгаузен из этого фильма был ролевой моделью. Мюнхгаузен в конце фильма тоже лезет в пушку, чтобы им выстрелили на Луну, — то есть даже то, что отец умер, — это реализация этой его ролевой модели.
Он хотел быть героем хотя бы в своих глазах и в глазах нескольких любящих его людей. И в глазах его жены, в моих — он такой же герой, как барон Мюнхгаузен в фильме в глазах [возлюбленной барона] Марты.
«Медуза»