«Укрепление экономики лучше всего иллюстрирует тюремный магазин» Интервью Андрея Пивоварова — о том, как он сидит в СИЗО, пока идет война. И о том, что арестанты и надзиратели думают о «спецоперации»
Год назад против бывшего директора «Открытой России» Андрея Пивоварова завели уголовное дело об «участии в деятельности нежелательной организации» — из-за поста в фейсбуке. Затем полицейские остановили вылет самолета из Петербурга в Варшаву, на котором должен был лететь оппозиционер, и задержали его прямо в аэропорту Пулково. С тех пор активист находится в СИЗО, суд регулярно продлевает его арест. В изоляторе Пивоваров пережил и выборы в Госдуму, на которые его выдвигали в качестве кандидата, и начало вторжения России в Украину. «Медуза» передала Андрею Пивоварову свои вопросы, чтобы выяснить, как он узнал о войне, что о ней думают в СИЗО и как себя чувствует человек, которого из-за репостов уже год держат под арестом.
В интервью используется слово «спецоперация», поскольку Пивоваров находится в СИЗО и вопросы (а также ответы) со словом «война» не прошли бы тюремную цензуру.
— Как вы, находясь в СИЗО, узнали о «спецоперации»?
— С оперативными новостями у меня тут не очень. Разрешать мне телевизор [в камере] администрация СИЗО почему-то опасается. На какое-то время удалось добиться, чтобы работало радио. По закону это обязательно, но из-за вечного бардака оно либо ломается, либо постовые не знают, как его включить.
Но 22 февраля вечером все сошлось — оно работало. По «Вести ФМ» тогда транслировали речь Путина, и [мы] слушали ее уже даже после отбоя. Речь была про признание ЛДНР, но осталось четкое ощущение недосказанности.
Двадцать третьего дежурила смена, для которой включить радио — технически слишком сложный интеллектуальный процесс, поэтому следующие вести я узнал только утром 24 февраля. Дежурный офицер сформулировал общественно-политическую ситуацию словом «******» [кошмар]. И на мой взгляд, это до сих пор одна из самых точных оценок происходящего.
— Через какие каналы до вас доходят новости о «спецоперации»?
— Сюда с опозданием, но доходит «Коммерсант». «Новая газета» тоже приходила, пока не приостановила выпуск. Ее февральские номера вызывали ажиотаж среди подследственных, а постовые очень напряженно вглядывались в обложку. Похоже, подозревали, что я распространяю какие-то запрещенные материалы. Будет здорово, если «Новая» продолжит работу — люди ее ждут.
— Как вы сами относитесь ко всему происходящему?
— Мое личное отношение солидарно с оценкой того дежурного офицера. Помню все эти прогнозы (в январе и феврале западные СМИ и спецслужбы предупреждали о возможном вторжении России в Украину, — прим. «Медузы»), но я даже на небольшой процент не мог предположить, что это станет реальностью. Игра мускулами, торг, но не более того.
Надо признать, что ошибся я дважды. Уже после начала военных действий я был уверен, что стадия, в которой мы находимся, не может длиться долго. Все должно быстро закончиться, издержки во всех смыслах огромны, и чисто из рациональных соображений продолжать непродуктивно. Но три месяца спустя мы видим, что все ровно наоборот. [Теперь идет] противостояние на истощение.
— Вы общаетесь с другими арестованными? Что они думают о «спецоперации»? Есть ли те, кто ее поддерживает?
— Мой круг общения достаточно ограничен, спецблок — это такая тюрьма внутри тюрьмы. Суммарно здесь содержат не более десяти человек — в основном тех, кто пользуется авторитетом среди подследственных и может оказать на них влияние. Или тех, кого необходимо изолировать от связи с внешним миром. С обычными обитателями СИЗО я сталкиваюсь по дороге в суд.
Большинству из них все равно. Происходящее воспринимается через новости по ТВ и выглядит как один из блокбастеров, который «где-то там». Старшее поколение, те, кто считают, что интересуются политикой, с середины марта начали повторять телевизионные мантры про нацистов и превентивный удар, который был неизбежен.
— Есть ли в СИЗО те, кто против «спецоперации»?
— Меняется понимание, когда военные действия касаются непосредственно, лично. Когда это касается родных. По дороге в суд ретивый молодой капитан решил поделиться новостями, которые прочитал в телефоне, — о больших успехах продвижения на фронте. После пары минут выступления его заткнул опытный зэк: «Старшой, ты бы варежку прикрыл, у нас в хате у двоих там дети. Вчера созванивались, у одного две трети подразделения полегло, у другого половина». Полицейский спорить не рискнул.
Большинству находящихся тут доступны лишь официальные источники информации. Люди опираются на их позицию. Альтернативную точку зрения можно получить лишь через разговоры и письма.
Надо признать, пропаганда работает. Но это касается лишь происходящего за рубежом. Когда люди слышат о внутренних успехах и преодолении трудностей, это вызывает такое же раздражение, как слова о справедливости судебной системы. Тюрьма полна статистики по этой теме — и как фабрикуются дела, и как выносятся приговоры. Фраза «суд разберется» воспринимается как издевательство.
Ну а укрепление экономики лучше всего иллюстрирует тюремный магазин. За полгода цены на некоторые местные краснодарские товары выросли на 50–60%. Это, в отличие от происходящего где-то далеко, каждый может увидеть, не выходя из камеры.
— Можно как-то измерить общую температуру, что в СИЗО думают о «спецоперации»?
— Тюрьма живет слухами, и военные действия, конечно, породили отдельную волну. Многие сидельцы уверены, что сейчас начнут разгружать СИЗО от мелких мошенников, воров, тех, чьи статьи и общественная угроза не особенно серьезны. Освобождать места и делать резерв под тех, кто будет проявлять недовольство. Но на практике этого не чувствуется — меры пресечения продляются, а поток новых арестованных не ослабевает. Если прошлым летом тут было порядка 1700 человек, то сейчас, по разговорам, 2400–2700 при норме заполнения 1900.
— Если не «спецоперация», то что сейчас волнует людей, которые вас окружают?
— В целом личные проблемы, с которыми сталкиваются подследственные, и отсутствие порой даже официальной информации (во многих камерах нет ни радио, ни ТВ) исключают военные действия из повестки. Трудно думать о глобальном, когда нет денег даже на пачку сигарет (таких тут половина) или когда за коробок травы запрашивают девять лет колонии.
— А что говорят сотрудники СИЗО?
— Они реагируют на происходящее более эмоционально. Один из майоров подал рапорт на пенсию. Самый хозяйственный, отслужил необходимый срок, но его не отпустили. Из-за спецоперации ввели режим повышенной готовности, отменили отпуска и заставляют дежурить в усиленном режиме. Кто-то ругается. Дополнительных денег это не приносит, поэтому постовые в марте переругивались, шутливо добавляя «из-за Зеленского».
Офицеры постарше сначала помалкивали, но и их прорвало, когда взлетела цена на бумагу. Оказалось, что для своих нужд каждый приносил пачку из дома. Когда это было 400 рублей — проблем не было, а вот 1,5–2 тысячи — уже чувствительный удар. Почему эти расходы не обеспечивает ФСИН — не очень понятно.
С середины марта пошли разговоры, что постовым активно предлагают отправиться в командировку [в Украину], причем без прерывания стажа. Фигурировали суммы в 250 тысяч в месяц. Для сравнения: месячный оклад постового тут около 35 тысяч. Исходя из того, что надзорный состав за эти месяцы не поменялся, могу сделать вывод, что желающих не нашлось. Как мудро заметил один молодой сотрудник: есть вещи, в которые лучше не вляпываться даже за большие деньги.
В целом я бы сказал, что люди в форме стараются дистанцироваться от этого. К тому же Краснодарский край близко от границы, у многих [в Украине] родные, знакомые. Есть возможность сравнить картинку с ТВ и впечатления очевидцев.
Для многих, мотивация оставаться в системе — дослужиться до пенсии. Она у сотрудников ФСИН наступает рано и относительно высокая. Отсутствие альтернативы (особенно для тех, кто из небольших городов) и ощущение надвигающегося экономического кризиса лишь укрепляют их в позиции дождаться своего и ни во что не лезть.
— Как вы вообще себя чувствуете?
— С моего ареста прошел год. Конечно, я не смирился с этим. Ежедневно я делаю что-то, чтобы приблизить свой выход на волю или как минимум не терять связи с миром. Я поставил перед собой цели не расслабляться, быть в курсе того, что происходит, делать все возможное, чтобы как можно больше людей знали об ангажированности и нелепости моего дела.
Сейчас, на фоне того, что происходит в Украине, новых посадок по статьям о фейках Владимира Кара-Мурзы, Бориса Романова, Алексея Горинова, мое дело может быть уже менее заметно, но это нормально. Думаю, важно говорить о каждом продолжающемся и новом уголовном преследовании.
— Как развивается ваш судебный процесс?
— Мы уже показали, что даже по нынешним нелепым законам дело сыпется. Была команда закрыть [меня], но даже сфабриковать толком не смогли.
Несмотря на то, что дело передали в суд еще в конце октября, сейчас мы не прошли и половины процесса. Предполагаю, что в том темпе, как сейчас идет судебное следствие, мы выйдем на приговор не раньше конца лета.
По существу пока прошли всего пара заседаний. Те свидетели обвинения, что были допрошены, скорее дают показания в мою защиту. У меня нет иллюзий — оправдательных приговоров, тем более по политическим делам, не бывает. Но мне кажется, у всех участников в процессе возникает мысль: «Господи, что за чушь написали в материалах дела».
— Чего вы ожидаете? Какого итога процесса?
— Строить какие-то прогнозы — дело неблагодарное. Как уже говорил, я знаю, что невиновен, эта же мысль иногда посещает и головы моих оппонентов. Я поставил перед собой цель рассказать и суду (не важно, услышит он или нет), и обществу (что для меня наиболее важно), что никакой «нежелательной» «Открытой России» нет. Что меня судят за то, что я имею собственную независимую позицию. Хочу, чтобы страна развивалась мирно, как свободная и демократическая. Что нам нужна парламентская республика, а не диктатура. Что хотел участвовать в свободных и честных выборах. А мне говорят, что это «нежелательность», и грозят посадить на шесть лет.
А по мне, для 90% россиян мои цели желательны.
В июне-июле, думаю, мне предстоит самое интересное в процессе — допрос автора фильмов про оппозицию на НТВ и ментовских экспертов, подготовивших нужное следствию заключение по моему делу. Вы не поверите, но это единственное доказательство моей якобы вины. Очень хочу посмотреть им в глаза и задать вопросы.
— Какой самый пессимистичный сценарий возможен? И как вы относитесь к такому исходу?
— Что-то планировать или загадывать по исходу процесса, на мой взгляд, смысла нет. Могли ли мы в январе планировать что-то на весну? В теории могли, но реальность смеется над нашими прогнозами. А что будет осенью — кто знает.
— Чего сейчас ждете больше всего?
— Сейчас я больше всего жду звонка сыну. После года отказов судья наконец предоставил мне эту возможность. Мы не общались уже год, мужчине уже пять с половиной, хочется много чего обсудить. Скучаю по нему.
— Что вас сейчас волнует больше всего?
— Каких-то переживаний или волнений у меня нет. Я трезво оцениваю ситуацию, понимаю возможные перспективы. У меня есть уверенность, что все в любом случае неизбежно закончится, а значит, надо просто дойти до этого с наименьшими потерями.
— Жалеете о чем-то?
— Никакого сожаления или раскаяния, конечно, нет. Знаю, что и я, и другие люди из «Открытой России» хотели нашей стране только самого лучшего. И то, за что мы выступали, будет лежать в основе нового Российского государства. Общество неизбежно к этому придет, хоть этот путь, похоже, будет не прост.
Сейчас с экранов много говорят о величии, империи и государстве. А я считаю, что главное — это люди, чтобы им жилось хорошо, спокойно и безопасно. И с этим в душе согласен каждый россиянин. А значит, неизбежно все наладится.
Вопросы составила Саша Сивцова