«Детям страшно за отца. Но они знают, чем он занимается, — и гордятся им» Владимира Кара-Мурзу дважды пытались отравить, а теперь арестовали за «фейки» о войне. «Медуза» поговорила с его женой — Евгенией
Владимира Кара-Мурзу увольняли с работы, объявляли «иностранным агентом» и как минимум дважды пытались отравить. Тем не менее оппозиционер продолжал работать и оставался в России несмотря на угрозы. 22 апреля против него возбудили уголовное дело о «фейках» про российскую армию (статья 207.3 УК РФ). Теперь за свободу Кара-Мурзы борется его жена — переводчица Евгения Кара-Мурза. Она оставила работу в международных организациях, чтобы помочь Владимиру и продолжить его политическую деятельность. «Медуза» поговорила с ней о жизни на две страны, страхе и жертвах, на которые приходится идти, если твой муж — оппозиционный политик в России.
— Как в последние дни выглядит ваша жизнь?
— Ситуация ужасно тревожная. Никогда раньше — даже при всех репрессиях против Володи — я в такой не оказывалась. Потому что, когда он был отравлен в 2015 году и в 2017-м, я сразу полетела к нему и была рядом. Потом привезла его на лечение в Штаты и была с ним до того момента, как он взял свою трость и — после восстановления — поковылял обратно в сторону России.
Сейчас я нахожусь в Вирджинии с детьми. Я не полетела в Москву, потому что Володе я нужна на свободе. Потому что я должна продолжать его работу. Потому что я должна говорить от его имени — и от своего имени, как гражданка Российской Федерации.
[Кроме того] у нас трое детей, и им на расстоянии вытянутой руки постоянно нужен хотя бы один родитель. Поэтому я не могу полететь к нему и должна быть здесь. Просто сердце разрывается.
— Ради безопасности вы стали жить на две страны еще до первого отравления в 2015-м. Вы уже тогда ожидали репрессий против мужа?
— Мы не эмигранты. В Соединенные Штаты попали, можно сказать, случайно. В 2003 году после парламентских выборов, в которых участвовал Володя, ему предложили приехать и попробовать себя в тележурналистике. Ему это было интересно. Мы решили, почему бы и нет. Я тогда работала переводчиком и могла работать откуда угодно. Поэтому собрались и приехали в Америку.
У нас не было плана оставаться здесь на столько лет, но с каждым годом ситуация в России становилась все более трудной. Скоро стало понятно, что Володя не сможет заниматься честной объективной журналистикой, находясь в России. Быть нормальным политиком тоже — он не мог баллотироваться и быть избранным. Потом появились новые риски, связанные с его политической деятельностью. В интересах России он продвигал персональные санкции против коррупционеров на международных площадках. Ратовал за освобождение политзаключенных, а с начала войны — выступал против. Он рассказывал о реальных военных преступлениях, совершаемых путинским режимом на территории суверенного государства.
— Когда началась война с Украиной, скорость, с которой принимались новые репрессивные законы, была беспрецедентной. В тот момент очень много людей покинули Россию. Обсуждали ли вы отъезд Владимира?
— Это никогда не было предметом конкретного обсуждения. Между нами было понимание, чем и почему Володя занимается. Он всегда считал, что его место там [в России]. Что он должен быть в первых рядах и собственным примером показывать людям, что бояться не надо. И как политик он не будет иметь морального права призывать людей продолжать бороться с этим режимом, если сам он будет при этом находиться в безопасности.
«Медуза» заблокирована в России. Мы были к этому готовы — и продолжаем работать. Несмотря ни на что
Нам нужна ваша помощь как никогда. Прямо сейчас. Дальше всем нам будет еще труднее. Мы независимое издание и работаем только в интересах читателей.
— Близкие российских оппозиционных политиков живут с постоянным ощущением тревоги, понимая, что их родные не могут быть в безопасности, а они не в силах на это повлиять. Вам бывало страшно? Не пытались как-то повлиять на мужа?
— Я же выходила замуж не за политика Владимира Кара-Мурзу. И даже не за гражданского активиста. Я выходила замуж за человека, с которым мне было интересно и здорово. Смотря на него, я думала: «Окей, вот с этим человеком я могу провести всю жизнь. У нас никогда не закончатся темы для разговора».
Мы смотрим с ним в одном направлении практически во всех вещах. То, что он делает, — это часть него. Как я могу это не принимать и, более того, не уважать? Он порядочный человек до мозга костей — и цельный. Представить себе, что я стала бы его уговаривать предать собственные убеждения, уехать и не возвращаться в Россию… Это значило бы, что он отказывается от самого себя.
Как я могу его об этом просить, даже если мне страшно? Ну, страшно. Что, мне одной страшно? А вот эти вот 15 тысяч человек, которых задержали [за антивоенные акции] с начала военных действий в Украине? У них же тоже, наверное, семьи, мамы и папы, дети маленькие, братья и сестры, любимые люди. Им тоже страшно. Мне кажется, что наступает какой-то момент, когда ты понимаешь, что все — уже бояться нельзя.
Я не знаю, может быть, у меня такая счастливая особенность организма — мне, когда страшно, то я, наоборот, бегу вперед. Многие люди замирают, кто-то, наоборот, отступает из страха, и это, наверное, даже более логичные реакции на страх человека. У меня немножко обратная реакция — я наоборот. Мне кажется, что нужно действовать вопреки своему страху, и сейчас как раз такая ситуация. Когда мы — свидетели массового насилия в двух странах. В Украине людей просто убивают, массово убивают, а в России мы имеем дело с серьезными репрессиями. Вот в такой ситуации говорить «что-то мне страшно, я тут посижу и подожду, пока тише станет» уже нельзя совсем. Потому что, если мы молчим, мы соучаствуем. Нельзя молчать. Соучастие в такой ситуации абсолютно неприемлемо ни в каком виде.
— Как вы объясняете детям, что происходит?
— Так и объясняем, как есть. Младшему 10 лет. Еще девочка 13 лет и девочка 16 лет. Когда папу травили российские спецслужбы, тоже говорили им так, как есть. Наши дети, слава богу, живут в обществе, где они имеют доступ к объективной информации. Они растут в открытом мире, в мире без границ. Я понимаю, что моя старшая дочь сама залезет на любую социальную платформу, в любые медиа и сама найдет эту информацию о том, что происходит с папой.
Имея доступ к объективной информации, они могут формировать свое объективное мнение о том, что происходит. Я точно знаю, что детям страшно за отца. Не может быть иначе в такой ситуации. Для них он не политик, а папа, который учит водить машину, который готовит мясо на гриле, который привозит им шоколад из поездок. Но мне кажется, что они все равно знают, чем он занимается, — и гордятся им в глубине души. Даже если им очень страшно, мне кажется, что они гордятся им.
— Как они сейчас справляются?
— Где-то лучше, где-то хуже. Бывают хорошие дни, бывают не очень. Но мы проговариваем все. Я разговариваю с ними, с каждым по отдельности — потому что разные возрасты и они, возможно, по-разному понимают ситуацию. У них несколько разные представления о том, что происходит, и о том, что будет дальше. Я стараюсь отвечать на вопросы.
— Вы сказали, что выходили замуж не за Владимира-политика, а за Владимира-человека. Как вы познакомились? Я правильно понимаю, что вы оба были очень молоды?
— Мы были совсем молоды. Володе было столько лет, сколько нашему сыну сейчас, — 10 лет, а мне было 11. Мы познакомились в школе, мы были одноклассниками. Потом Володина мама уехала в Англию и забрала его с собой. Он окончил школу в Англии, затем окончил Кембридж, получил диплом, собрал чемоданы и поехал в Россию. Что опять же говорит о Володе как о российском патриоте. После Кембриджа он прекрасно мог устроиться где-нибудь в Англии или в любой западной стране и прекрасно себе комфортно жить и работать, но нет. Он говорил: «В Англии и так все в порядке без меня, а России я хочу принести пользу». Мы с ним вместе 20 лет. Не с 10 лет и школы [когда только познакомились], но последние 20 лет.
— Это очень большой срок.
— Он не чувствуется, если ты с правильным человеком и если у вас вместе есть общая жизнь. Если вместе интересно и здорово, есть взаимная любовь, уважение, восхищение, то… Я даже не ощущаю, что 20 лет — это так долго.
— Вы жили в Америке, он в России, это должно быть непросто.
— Володя и правда не очень много времени проводит дома. Он живет в самолете. Когда есть кому присмотреть за детьми, например наши родители гостят у нас, то я могу собрать чемодан и поехать вместе с ним. Мы всегда стараемся проводить то время, когда он дома, максимально вместе. У нас есть такое понимание, что, когда он дома, он только с нами. Он занимается с детьми, проводит время с каждым из них по отдельности. Мы находим время друг для друга.
К тому же я очень организованный и дисциплинированный человек. У меня весь день расписан по минутам, у меня есть работа, трое детей, у детей тоже очень занятая жизнь, поэтому я не могу сказать, что я скучаю тут. Иногда зубы почистить некогда. И это, наверное, тоже помогает.
— Получается на вас тройная нагрузка: вы работаете, воспитываете троих детей и помогаете Владимиру — выступаете, даете интервью, рассказываете о его деле. Как все это получается?
— А какие у меня варианты? Я хочу, чтобы к моим детям вернулся отец. Я хочу, чтобы прекратилась кровавая война в Украине. Я хочу, чтобы в России наконец было что-то хорошее.
На этот вопрос сложно ответить, потому что я никогда не задумывалась о том, как у меня это получается. Как-то получается. Каждый день встаю, одеваюсь, пью кофе, отправляю детей в школу, работаю, потом они возвращаются, занимаюсь детьми, потом опять работаю. Как все мамы мира.
Ну а то, что я делаю сейчас от лица Володи, — это естественно. Он же мой человек. Я буду это делать столько, насколько у меня хватит сил.
— Это не удивление, а скорее восхищение. Вы сейчас продолжаете работать переводчиком?
— К сожалению, мне пришлось оставить свою переводческую работу, которую я очень любила. Володя и до своего задержания просто утопал в своих проектах, и в какой-то момент я согласилась перестать постоянно заниматься переводами и работать с ним.
С момента его задержания говорить о его деле, привлекать внимание к проблеме политзаключенных в России, к тому, что происходит в Украине, стало моей основной деятельностью. И я это буду делать столько, сколько нужно, чтобы Володя оказался на свободе и прекратилась война в Украине, которая уже стала катастрофой, которую невозможно описать словами.
Это абсолютно разрывает сердце. Я думаю, что все нормальные люди сейчас просыпаются и засыпают с новостями о том, что происходит в Украине. Это какой-то бесконечный ад. Это должно прекратиться.
— Расскажите про отравления. Владимир, кажется, единственный, кого пытались отравить дважды.
— Уже в 2015 году после первого отравления было понятно, что это он не грибочков поел. Было понятно: то, что нам говорили в Первой градской больнице о причинах полиорганной недостаточности у моего мужа, вообще не имело никакой связи с реальностью. Нам говорили, что он съел не те таблетки, что он использовал назальный спрей от аллергии и это вызвало реакцию, что он не то съел, что он много выпил.
Объяснения были какими-то совершенно безумными. В 2017 году, когда Володя свалился в Москве с теми же самыми симптомами и его снова отвезли в больницу, Денис Проценко, уже главврач в больнице Юдина, поставил диагноз — «отравление неуточненным веществом». То есть больше никакой ерунды про назальные спреи и какие-то таблетки или алкоголь нам уже не говорили. У нас есть официальный диагноз о том, что это было отравление.
Почему два раза это произошло? Я думаю, потому что это удобный способ убивать людей. Всегда можно сказать: «А вы пойдите и докажите, что это было отравление. Может, у него сахар в крови низкий? Может быть, не тот йогурт съел?» Если человек умирает, то ему ставят либо какие-то естественные причины смерти, либо говорят: «Бывает необъяснимая смерть. Ну, что поделаешь».
То есть доказать исключительно сложно. Мы много раз общались с токсикологами уже после Володиных отравлений, и нам говорили, что для того, чтобы определить вещество, которое было использовано, нужно знать, что искать. Вот такой получается замкнутый круг: вы ищете вещество, которым отравили, и для этого вы должны провести серию каких-то тестов, но вы должны знать, что вы ищете.
Благодаря блестящему расследованию Insider мы знаем людей, которые это делают. Мы знаем, какие вещества они используют, что существует целый институт, который разрабатывает разные отравляющие вещества. Да, это такие убийцы на службе у государства, которые помогают государству избавляться от политических оппонентов.
— Когда у Навального наблюдались те же симптомы отравления, вы как-то контактировали с его семьей? Обсуждали отравление?
— Я знаю, что Володя это делал. Он связывался с семьей Алексея, и я знаю, что Володя также связывался с Денисом Проценко, который лечил его первый и второй раз — в 2015 и в 2017 году.
— У меня, наверное, последний вопрос, но широкий. Как последние годы изменили вас и изменили Владимира?
— Никак сильно не изменили. Риски стали выше. Смерть практически зашла в дом. Потому что в 2015 году на Большом Москворецком мосту расстреляли крестного нашей дочери [Бориса Немцова].
Поэтому риски очень ощутимые. Наши дети чуть не потеряли отца уже дважды. А теперь он сидит в тюрьме, и ему грозит заключение от 5 до 10 лет.
Но правда остается правдой в любых обстоятельствах. То, что делает Володя, он делает не из каких-то прагматичных соображений. Он делает это, потому что он патриот своей страны. Потому что он понимает, что за свободу надо бороться. Что свобода стоит дорого и за нее нужно бороться.
Мне кажется, если бы я его сейчас стала уговаривать все это бросить, вот тогда я бы проявила лицемерие. Вот тогда бы, наверное, я бы могла сказать, что это как-то меня изменило. Страх меняет человека. Я не хочу, чтобы со мной это происходило. Я знаю, что Володя всеми своими поступками, всей своей работой доказывает, что можно не позволять страху руководить твоими действиями. Я пытаюсь равняться на него.
— Кажется очень абсурдной сама ситуация, в которой человека пытаются дважды убить, а потом пытаются посадить по совершенно абсурдному делу по распространению «фейков».
— Я думаю, что после расследований отравления Алексея Навального, после того, как стали известны фамилии исполнителей и даже название вещества, российские спецслужбы решили сменить тактику. Теперь они пытаются запирать в тюрьме всех оппозиционеров, чтобы не давать им продолжать свою работу. Алексей очень был эффективен на свободе со своим Фондом борьбы с коррупцией. Володя тоже был очень эффективен в продвижении персональных санкций.
Теперь они будут пытаться убрать этих людей за решетку, чтобы помешать их деятельности. Но это не получится сделать. Потому что я, его коллеги и друзья будем продолжать его дело. Я знаю, что ФБК продолжает работу Алексея.
Они не смогут пересажать всех. Это невозможно. В конце концов места в тюрьмах закончатся.
Беседовала Ирина Щербакова