«Я бороться не хочу» Марат Гельман — о Черногории и культурной политике в России

Галерист, политтехнолог и музейщик Марат Гельман уже полгода живет в Черногории и занимается там созданием европейского культурного центра Dukley European Art Community. По его приглашению в Черногории побывали уже более трех десятков художников (в основном — выходцы из стран бывшего СССР). Гельман хочет сделать Черногорию одним из мировых арт-центров, но для этого нужно найти специфическое направление, которое сможет ее прославить и приносить деньги. Журналист «Медузы» Татьяна Ершова поговорила с Маратом Гельманом о культуре и экономике Черногории, нежелании идти на компромиссы в России, а также о культурной политике Владимира Мединского и стратегии нынешней власти.

Проект Dukley European Art Community финансирует Наум Эмильфарб — один из совладельцев компании-инвестора Stratex Group, которая вложила более 150 миллионов евро в строительство элитного комплекса жилья Dukley Gardens на Будванской ривьере. Проект, изначально задуманный Сергеем Полонским, был выкуплен на стадии строительства. Жилой комплекс открылся в начале июля 2015 года. Stratex Group занимается и другими проектами в сфере недвижимости в Черногории. 

— В названии вашего проекта есть слова «Art Community». Давайте сразу обозначим границы: вы строите именно арт-комьюнити или нечто большое?

— Арт-комьюнити — это инструмент. Как и в Перми: [пермский культурный] проект был масштабнее Пермского музея современного искусства, который я возглавлял, но музей являлся штабом преобразований. Когда я сюда приехал осенью 2014 года, я написал стратегию новой культурной политики для Черногории. Вообще, многие структуры (в том числе из ЕС) пишут различные стратегические документы для этой страны, но они никак не реализуются. Я сразу предложил инструмент для изменения ситуации: международное арт-комьюнити, которое поможет превратить Черногорию в постиндустриальную страну. Для меня важно, что теперь мы работаем не только для художественного сообщества, но для всей экономики страны. 

Иногда я говорю, что основная тема моего проекта — это прагматика искусства, то есть я показываю, как с помощью искусства можно добиться результатов вне художественной жизни. С другой стороны, Черногория — молодая страна, индустрии нет, она была убита во время санкций. Здесь можно построить постиндустриальный мир раньше, чем где бы то ни было еще. Это еще один взгляд на наш проект.

— То есть нынешняя история — больше не про культуру, а про экономику?

— Абсолютно верно. Когда я писал концепцию, то отмечал, что здесь участвуют много игроков (художники, Dukley, Черногория, я) и у всех свои цели. Проект должен одновременно решать цели каждого участника и объединять всех. Потому что современное общество — Гройс придумал хороший образ — похоже скорее на вокзал, чем на церковь, где у всех единая цель. Мы создаем ситуацию, при которой государство решает свои прагматические цели, художники — карьерные, деловые люди — бизнес-цели. Когда я вижу большие проекты, где у всех участников «одна цель», я считаю их нереальными.

— Хорошо, а вы чего хотите добиться?

— У меня есть такая завиральная теория про художника и ученого. В XVIII веке они занимали одинаковые позиции — это маргиналы, далекие от реальной жизни, в которой люди пашут, воюют, добывают золото. Затем появляется инженер, умеющий читать странные формулы, но думающий о реальной жизни, и он производит техническую революцию. Кроме того, обеспечивает огромные финансовые вливания в фундаментальную науку. Постиндустриальное общество все никак не сформируется — потому что нет гуманитарных инженеров, которые, разбираясь в искусстве, думают о прагматических результатах. В Перми у меня все получилось стихийно, я приехал туда делать музей и никаких глобальных задач перед собой не ставил. Или взять, например, Сохо — художники подняли целый район города. Это же случайно, никто не сидел и не говорил «надо поднять район Сохо». Здесь в Черногории это осознанное движение к цели.

— Когда вы были в Перми, вы строили культурный город, теперь — целую страну. Нынешний проект, мягко говоря, кажется амбициозным, а если честно — то малореалистичным.

— Я так не считаю. Даже если говорить о Перми, то мы тогда на три года остановили миграцию. Здесь и другая ситуация, и другие политические условия, и я гораздо опытнее, чем тогда. Если посмотреть тексты о постиндустриальном мире, то там всегда речь идет об идеальных природных условиях. Люди захотят жить в очень здоровых условиях — воздух, горы, море, а Черногория близка к этому. И потом структура мировой экономики приближается к экономике, которая сейчас в Черногории.

Здесь, в отличие от Перми или Москвы, мне не надо ничего доказывать чиновникам. Они это понимают, потому что тут все похожим образом уже работает. Пожалуйста, есть город Котор, где структура экономики следующая: на первом месте — туризм, на втором — культура. Не надо менять структуру, нужно просто повышать интенсивность, расширять сезон, увеличить количество туристов. Вопрос качества или вопрос количества, а не вопрос ломки.

— Кроме климата и природы здесь на самом деле ничего нет. Вы сознательно выбрали чистое поле? Или Черногория просто подвернулась?

— Выбрал из подвернувшегося (смеется), потому что было несколько вариантов. Но чистое поле тоже очень важно. Постиндустриальный мир — мир очень мобильных людей. По исследованиям Европейского союза, Черногории для нормальной экономики нужен еще миллион людей. Гораздо сложнее осуществить то же самое в Боснии или Хорватии, где еще недавно были серьезные катаклизмы. Там любое увеличение иностранцев может привести к конфликтам на национальной почве. Тут все иначе. Черногория — страна для предприимчивых людей со всего мира. Я ведь примеривался и к Нью-Йорку, и к Берлину, в Лондоне был…

— Ну и почему нет?

— Там все прекрасно, тебя готовы обслужить. По высшему разряду. Ощущение, что социум уже создан и всякий приехавший является клиентом, меня не покидало. Здесь такого нет, зато есть некоторая потребность, которая втягивает тебя в круговорот дел. Это все-таки не пустое место, как ты говоришь. Здесь просто нужно очень много еще сделать. Стране всего девять лет, и в системе Югославии это была такая дача.

— В том-то и дело. Зачем в Черногории, например, покупать элитное жилье, если нет соответствующего высокого уровня жизни — ни медицины, ни науки? То есть это вряд ли основной дом.

— Да, для многих это действительно второй дом. Но Наум Эмильфарб, который меня пригласил организовывать здесь нормальную культурную жизнь, занимается всем — и школу открывает, и врачей привозит. На Будванской ривьере будет марина. Люди понимают, что нужно создавать среду — ее еще нет, но она будет завтра. Например, в Индии очень плохая медицина, но индусы этого не понимают, поэтому хорошая медицина там и не появится. Здесь тоже нет хорошей медицины, но черногорцы это понимают.

— На ваш предыдущий большой проект вы получали деньги из краевого бюджета. Сейчас работаете с частным инвестором. Вы ведь находитесь в довольно уязвимой, зависимой позиции — а если ему все надоест?

— Я достаточно долго держал это в голове. Вообще, я сначала отпихивался, целый месяц пугал Наума, думая, что он откажется. Невозможно сделать культурный проект для поселка или для города, надо работать со всей страной. Он отвечал: хорошо. Я много объяснял, как и что буду делать. Конечно, многое зависело от того, как сложатся отношения, и от фидбэка. У нас были четкие договоренности: пять месяцев работаем и смотрим, что получается. В итоге мы сделали гораздо больше, чем от нас ожидали. Хотя основные результаты, конечно, впереди. 

Сейчас у меня намного больше уверенности, чем в январе. Успех большого бизнеса напрямую связан с успехом страны. И когда у большого девелопера 34% акций Будванской ривьеры, ему важно, чтобы ситуация в стране и ее известность улучшились. Ну и с частным инвестором вопросы решаются гораздо проще и быстрее — фантастически быстрее. Государство за пять месяцев ничего бы не сделало.

— И что вам реально удалось сделать за полгода? 

— Мы создали резиденцию. Каждый из 40 уже приехавших творцов — ну, почти каждый — реализовал тут проект. Мы провели в музеях страны и у нас в Которе 12 выставок, два крупных фестиваля (музыкальный и уличных театров), участвовали в «КоторАрте» — единственном местном международном фестивале очень высокого уровня. Открыли 15 паблик арт-обьектов и организовали 15 открытых лекций.

Мы запустили Дом художника, где 36 мастерских, из них 12 предназначаются для местных художников, остальные — интернациональные; открыли два выставочных зала, небольшой театр, музыкальную студию, мастерские прикладного искусства. Открыли две галереи в Будве. Одну вполне традиционную — Dukley Gallery, а вторую — галерею-«тоннель», это галерея уличного искусства. Ну и начали работу с творческими индустриями. Самое масштабное — это кино, потом сувениры, потом дизайн текстиля.

— Планы по изменению пространства и среды вы декларировали и в Перми. Но «культурная революция» тогда не затронула глубинные процессы. Все было завязано на вашей личности, вы ушли, и там по сути ничего не осталось.

 — В Перми сохранилась коллекция, музей делает выставки, вполне приличные. Точно за музей не стыдно. 

Вообще надо сказать, что в России произошел форс-мажор. Последний срок Путина — это форс-мажор. [Бывший глава Пермского края Олег] Чиркунов ведь не просто так отказался быть губернатором. То есть дело не в Перми. Огромный проект «модернизация» в стране был не просто остановлен, а затоптан, уничтожен демонстративно. Было объявлено, что это ложный проект. Я не считаю, что проблема в том, что я что-то не так делаю. Просто в подобной ситуации довольно сложно функционировать эффективно. Мне прислали фотку с лекции в Высшей школе экономики: справа — «технологическая модернизация», слева — «модернизация по Гельману (гуманитарная)». Проблема в том, что страновые риски, на которые мы никак не могли повлиять, в итоге на нас обрушились.

Второе, что важно: после Перми начали присматриваться к другим городам. Мы сломали предубеждение, что все возможно только в Москве и Питере. Кто-то говорил, что у Гельмана были ошибки, мы их учтем, то есть движение началось. И это очень важный результат. Я не считаю время потраченным зря. Просто модернизационные проекты в России под ударом в связи с новой путинской стратегией.

— Что за ошибки?

— Не хочу распространяться на эту тему, но, безусловно, у меня в голове тогда четко не был сформулирован сам проект. В этом была если не ошибка, то проблема. Здесь я все полностью расписал. Есть заинтересованные участники, мы пытаемся подтягивать местные институции. У нас все проекты имеют местного партнера — это может быть город, Будва или Котор, союз художников, консерватория, центральная библиотека, государственный музей.

— Разве вы не с внешними ресурсами в большей степени работаете?

— Сейчас в проекте участвуют 25% местных, 25% иностранцев, которые приехали сюда до нас, и 50% — условно те, кого мы привезли с собой. Но это соотношение будет меняться: мой план Москва — Берлин — Нью-Йорк, то есть сначала «захватить» постсоветское пространство, потом Европу и мир. 

— Я понимаю, почему сюда приезжают художники с постсоветского пространства, а зачем Черногория звездам из Берлина и Нью-Йорка?

— Первое: художник ищет освещенную площадку. Второе: он ищет новую площадку. С сентября сюда начнут приезжать галеристы из Турции, Италии — выбирать искусство для выставок. Мы должны стать настолько привлекательными, чтобы благодаря нам можно было сделать карьеру. И, конечно, какое-то время моя репутация будет работать, она является залогом…

— На самом деле, все опять замкнуто на вас. 

— Безусловно, в начале пути многое держится на моей фигуре. Я полностью отдаю себя этому проекту, все ресурсы, всех друзей и знакомых. Сейчас, например, впервые пройдет групповая выставка черногорских художников в Нью-Йорке, в галерее White Box, я попросил помочь директора и моего хорошого друга Хуана Пунтеса. Но нельзя делать ставку только на меня в стратегическом планировании. Нам нужно создать специфическое пространство, поэтому одно из направлений, которое мы развиваем, — это уличный театр, уличная музыка. Уличное искусство — молодое, оно еще не нашло себе статусного места, все еще немножко андеграунд. Черногория должна стать центром уличного искусства. Это наш способ войти в мировую культурную карту.

— Чтобы стать арт-резидентом и получить мастерскую в Доме художника, что нужно сделать? Только вы можете пригласить сюда художника? 

— Резиденция — очень популярное дело, но обычно они не эффективны. Почему? Потому что, когда человек пишет заявку и, например, выигрывает конкурс, ему фактически кажется, что он уже все сделал. У нас по-другому: заявка может быть, но это только начало разговора. И до того, как пригласить человека, я с ним обсуждаю, что он будет делать. Действительно все решаю я, единолично. Мне повезло, что это частные деньги и я один могу заменить конкурс. 

И еще — серьезные художники не участвуют в конкурсах. Они никогда не пишут заявки, а я могу пригласить кого угодно. Многие из них, кстати, приезжают уже после резиденции — завершать проекты. Первыми нашими резидентами были Слава Курицын, Валерий Казас, Оля и Саша Флоренские. Курицын, завершив редакцию переводов современных черногорских писателей и поэтов, сейчас делает новый проект. «Черногорская азбука» Флоренского издана книгой, украшает тоннель, уже было две выставки. Валерий Казас поставил с десяток скульптур.

— Каков бюджет вашего проекта? Сколько тратит Dukley?

— Бюджет формируется следующим образом. Первое — это деньги, которые на резиденцию дает Dukley. Это порядка 300-400 тысяч евро. Второе — проекты, для которых мы находим партнера или спонсора из местных институций, как в случае с проектом Казаса. У каждого проекта свой бюджет и могут быть разные источники финансирования. Это навскидку 500-600 тысяч евро. И дальше — инвестиционные проекты. Пока что наша готовность инвестировать больше, чем количество проектов, куда, собственно, можно инвестировать. То есть готовность — несколько миллионов, но конкретно за пять месяцев в работу ушло 200 тысяч: на кино, на деревянное производство и керамические мастерские.

— Что имеет самый большой бизнес-потенциал?

— Здесь полтора миллиона туристов. Экономисты говорят, что в туристической отрасли один евро тратится на отели и самолеты, а полтора евро — на товары. До нас все инвестиции были только в недвижимость и транспорт, а мы хотим заняться товарами. Тут много китайского, итальянского, нет пока ничего черногорского, но будет. Например, дизайнер Даша Разумихина работала здесь полтора месяца в национальном музее, и 1 августа будет готова коллекция национальной одежды. Она живет в Лондоне и не имеет черногорских корней, но приехала сюда и все изучила. На основании ее коллекции уже будет создана одежда попроще и подешевле.

— Вы здесь уже полгода. Вы как-то сформулировали для себя — это временный проект или вы собираетесь выстраивать здесь свою жизнь?

— Хороший вопрос, потому что как раз сейчас происходят важные изменения. Я купил тут апартаменты, рожаю здесь еще одного сына. Я вообще человек увлекающийся, в Перми в какой-то момент чувствовал себя пермяком. Я точно буду здесь жить, может быть, не только здесь, но на ближайшие три года — наверняка, это мой единственный проект. Если мы будем работать в таком режиме, то уже через два года ситуация изменится. Потом, может, будут еще какие-то страны. Но в Москве у меня вообще-то галерея еще работает, я ее передал в управление.

—  У вас не было желания остаться в России и работать там вопреки всему? Сколько мучают «Театр.doc», а они говорят: мы никуда не уедем, мы нужны здесь.

— Мне повезло, что я занимаюсь невербальным искусством. Моя практика не связана с изучением нового языка, и я не так привязан к социуму как «Театр.doc».

— Я о другом. Почему вы там не меняете пространство? Занимаетесь почему-то экономикой Черногории, а не политикой и культурой в России, где вы нужны.

— Интересный вопрос. Я политикой заниматься не хочу, я бороться не хочу. Я доказал, как мне кажется, на пермском проекте, что могу заниматься позитивной работой, но меня оттуда уволили. Точнее, создали такой контекст, в котором невозможно работать. Лучший способ — это подождать или повысить свою компетенцию. Возможно, я вернусь в Россию более компетентным человеком. Меня часто укоряли, что я не думаю о малых городах, а там тоже должна жить культура. Здесь я научусь работать с малыми городами.

Мои коллеги в России работают, пытаются там что-то сделать, кто-то идет на компромиссы, на которые, может быть, я не хотел идти. На кого-то не так сильно давят. Политика… Я считаю, я не принес бы никакой пользы оппозиции, потому что у меня очень странная биография, я много работал с властью. Поддержишь оппозицию и начнешь их дискредитировать. Сколько лет Касьянову припоминают, что он бывший премьер.

— Да, но «Гараж» — это не политика.

— Не политика. Но это другой путь, путь тех самых компромиссов. Выставку украинскую отменили, я бы никогда не отменил. Понимаешь, у каждого свой путь, и это не значит, что путь других — неправильный. Я вот недавно сказал, что ГЦСИ — молодцы, они открыли Нижегородский Арсенал, довели проект до конца. А я бы обязательно влез в какой-то содержательный конфликт с министерством. Я считаю, что для России мое нынешнее дело в Черногории может оказаться важнее, чем та борьба, которую я бы вел в Москве. Недавно прочитал где-то: «Как выжить в России, чтобы не было стыдно?» И говорят: «Надо уметь плыть под течением». Не по течению, не против течения, а под течением.

И в личном плане — у меня сейчас очень много энергии. Кризис среднего возраста у меня был в 2007 году, то есть рано. Начали выходить книги о 1990-х, и получалось, что я уже часть истории. В галерее я только мешал, казалось, что всем нужно мое имя и больше ничего. В каком-то смысле меня Сережа Гордеев (Сергей Гордеев — бизнесмен, в 2007-2010 годах был членом Совета Федерации от Пермского края. — Прим. «Медузы») из этого кризиса вывел — с помощью Пермского края. Но я себе запланировал: если через пять лет возникнет ситуация, когда можно будет сделать новый проект в России, я поеду в Россию.

— Вы правда считаете, что она может возникнуть?

— Я уверен в этом. Вопрос, конечно, в согласовании дат. Условно говоря, если этот момент наступит через десять лет, мне будет уже поздно. Тогда, может быть, мой второй проект будет в Австрии.

— А что в Австрии?

— Не важно, еще один проект, масштабный интересный проект.

— В России сейчас есть культурная политика?

— Не одна даже, у каждого своя. Например, культурная политика Государственной Думы — запрещать и сужать культурное пространство. Они относятся к людям культуры как к хулиганам. Вот есть хулиганы, поэтому нужно принять такие законы, чтобы они не хулиганили. А если по-прежнему хулиганят, значит их надо в тюрьму. Культурная политика церкви — прошлое вместо будущего. То есть все, что было в прошлом, — хорошо, неважно, что именно. И Сталин, может быть, у них тоже хорошо. А все современное — плохо. Ведомственная культурная политика Мединского — государство как заказчик. У Администрации президента своя культурная политика: будь лояльным, не ходи на митинги и делай, что хочешь. Нет главной культурной политики, много культурных политик.

— Ну формально Мединский у нас все же за культурную политику отвечает…

— Если считать Министерство культуры главным — то это PR-агентство власти. Власть как заказчик культуры, а культура — как инструмент пропаганды власти. Никто ведь не запрещает в принципе Министерству обороны заказать картину или профинансировать фильм, прославляющий службу в армии. Но этим должно заниматься Министерство обороны, а не Министерство культуры, которому нужно работать с отраслью. Важно еще, что все эти субъекты путают художественную политику с культурной. Художественная политика — у художника, режиссера, у меня в галерее. Как может быть общая художественная политика? Еще когда мы пытались дискутировать с чиновниками министерства, ты им про культурную политику, а они — про какие-то идеалы. Я говорю: вы знаете, про идеалы я лучше с философами буду говорить, а не с чиновниками. С ними надо обсуждать механизмы взаимодействия общества и сферы культуры, государства и сферы культуры.

— Вы говорили о путинской стратегии — она, по вашему мнению, сейчас в чем заключается? Она вообще есть?

— Не только путинская, но и всеобщая стратегия — это уменьшение потерь. Поскольку идет разрушение страны, единственная разумная стратегия — сделать так, чтобы как можно меньше потерять. Сохранить и сохраниться. Не двигаться. Он сам все разрушил, что строил. Сначала говорил: «строим славянское братство». Бах. Крым отобрали. Ну какое славянское братство, когда с Украиной конфликт? Дальше проводим Олимпиаду, сближаемся с Европой. Бах. Донецк, Луганск и полная изоляция.

— В одном из интервью вы говорили, что Европе на самом деле выгодна изоляция России, она спокойно смотрит, как Москва занимается саморазрушением. То есть Западу не нужно нормальное экономическое сотрудничество, диалог хоть в какой-то области?

— Давно никто не верит в возможность диалога. Раньше они пытались давить. Сейчас же никакого давления не происходит, они просто наблюдают, как Россия — как когда-то Советский Союз — будет разрушена собственной властью. Печально.

Но я хотел бы тебе сказать честно: если бы даже все в России было не так грустно, черногорский проект настолько интересный и сама страна настолько перспективна, что я все равно бы нырнул в него. Путин тут ни при чем.