истории

Нас принесли в жертву Блокада Нагорно-Карабахской республики продолжается два месяца — и остается почти незаметной из-за большой войны. Вот что теперь там думают о будущем — и о России. Репортаж «Медузы»

Источник: Meduza

В начале декабря 2022 года непризнанная Нагорно-Карабахская республика (НКР) оказалась в блокаде. Лачинский коридор — единственную дорогу, связывающую республику с Арменией, — перекрыли граждане Азербайджана, называющие себя «экоактивистами». Они якобы выступают против незаконной добычи природных ресурсов армянскими властями — при этом среди «экоактивистов» есть члены правящей партии Азербайджана и бывшие военные. Из-за блокады в республике не хватает лекарств и продуктов, с серьезными перебоями работает электричество и газ. При этом российские миротворцы, которые должны обеспечивать порядок в регионе, в ситуацию не вмешиваются. Спецкор «Медузы» Лилия Яппарова отправилась на место блокады и выяснила, как непризнанная республика пережила два последних месяца.

«Почему я живой?»

В воскресенье, 25 декабря 2022-го, жительница Степанакерта Нарине Данилян проснулась посреди ночи от шума: за стенкой плакала ее мать Зара. Зайдя в соседнюю комнату, Нарине не сразу поняла, что происходит: электричества не было и свет оставленной на трюмо свечи едва освещал две стоящие рядом кровати.

На одной из них метался Каро — девятилетний сын Нарине. Тело мальчика изгибалось, будто он хотел взлететь с постели. «Было видно только силуэт — и как будто он хочет сесть, встать — но не получается. Нет контроля над организмом. Тело у него синеет, хоть этого при свечах и не видно — только слышно, как хрип выходит из него. Как будто он задыхается — а ты не знаешь, как помочь», — вспоминает Данилян.

У Каро эпилепсия. За годы болезни Нарине поняла, как можно хоть немного облегчить состояние сына: включить свет, проветрить комнату, облить ребенка водой. «Приступы тогда не такие страшные, — объясняет Данилян. — Но сейчас газа нет вообще, электричество дают всего на несколько часов. У нас и так холодно, а откроешь окна — застудишь квартиру окончательно».

«В темноте не знаешь, что делать», — признается Нарине. Разве что на ощупь отыскать дрожащие руки и ноги Каро — и гладить их. «Сидим с мамой и пытаемся его приласкать, — рассказывает Данилян. — Все это время он очень громко кричит. В остальном — никакой реакции».

В глаза сыну во время приступов Данилян старается не заглядывать. «Когда пробую, мне становится плохо, — говорит женщина. — Они страшными становятся: не открыты, не закрыты. Ощущение, как будто там [вместо мальчика] вещь лежит. Так далеко от моего ребенка!»

За время блокады у Каро было три приступа: 25 декабря, 2 и 13 января. «Дорога перекрыта; леветирацетам кончился, через три дня кончится даже „Депакин“, — признается Данилян. — Не хочу даже представлять, что будет потом».

После приступов Каро «всегда винит себя». «„Почему я живой? Я больной, я для вас обуза. Я не должен был появляться на свет“, — пересказывает Данилян. — Я его тогда уговариваю, чтобы не винил себя: „Посмотри, как хорошо ты рисуешь!“ Он у нас умный, любит конструкторы и математику. Способности у него отличные».

На фотографии, которую Данилян передала «Медузе», Каро нахмурившись стоит на фоне знака «I ❤️ Stepanakert». В руках у него рисунок карандашом: солнце освещает три зеленые фигурки. Если приглядеться, становится понятно, что это люди, одетые в военную форму, а разделяющие их каракули — это колючая проволока.

Со своим мужем Мкртичем Нарине разделена блокадой: накануне перекрытия дороги 12 декабря он уехал на заработки в Ереван. Прорваться обратно в республику, чтобы вывезти семью, он пытался и по основной трассе, и по «левой дороге» — так Нарине называет окружающие Степанакерт горные тропы.

«Он дошел — а там армянские милиционеры стоят, — вспоминает она. — Сказали, что „в лесах противник есть“ и детей — а у нас еще четырехлетний Завян и двухлетний Армен — вообще опасно так везти».

В середине января Нарине попросила Мкртича больше не звонить домой. «Он же все время плачет, когда с детьми разговаривает! Все время врет им: „Завтра приду, послезавтра приду“, — жалуется Данилян. — Говорю ему: „Не надо столько врать — ты же их травмируешь: они же спрашивают каждый раз, почему ты не пришел“».

Теперь он звонит только теще. Сама Нарине, признается она корреспонденту «Медузы», за время блокады совсем перестала плакать. «Сильнее стала. Бессердечней, — объясняет Данилян. — Задавила все, чтобы снаружи не было видно. Сижу как игрушка. Слезы ведь не помогут Каро».

В Степанакерте сейчас нельзя найти даже яблок, но по-настоящему Нарине тревожит нехватка лекарств: у Каро диагностирована не только эпилепсия, но и муковисцидоз. В день мальчик принимает до 13 разных препаратов: леветирацетам, «Депакин», «Креон», «Азирекс», витамины K, D, A, E и C. Плюс снимающие одышку ингаляции — солевого раствора и сальбутамола. Последний Каро принимает через спейсер, и Нарине иногда еле уговаривает сына на эту процедуру. «Потому что спейсер у нас розовый — по его мнению, „как для девочек“», — смеется Данилян.

Витамин K Каро не принимает уже два месяца, 200 миллилитров натриевого раствора кончились в конце января, «Депакин» — 2 февраля, витамины — 5-го. Когда сын пропускает ингаляции, он «начинает нехорошо дышать, высоко температурить, синеть», рассказывает Нарине. Слышно, как она развлекает погремушкой Армена.

«Из-за муковисцидоза слизистый гной полностью заполняет горло, — объясняет Данилян. — Он хочет откашляться, поесть — но не получается. Если не принимает лекарство, то, можно сказать, нету Каро: как будто кто-то давит ему в горло».

Единственное, что сейчас можно найти в Степанакерте, — это витамины. «Я написала пост в фейсбуке и всех обзвонила, — рассказывает Данилян. — Люди принесли нам — по две таблетки, по три, по одной морковке».

Что будет, если кончатся вообще все лекарства, Нарине старается не думать. «Кислорода, говорят, в больнице уже нет, — вслух рассуждает Данилян. — И, если ребенку станет плохо, кислородного аппарата для него уже не будет. Из-за этой тупой блокады я бессильна».

За время блокады Каро заинтересовался политикой — и даже трижды ходил с мамой на митинги против блокады. «Ходит он нормально, но через каждые 10 шагов падает: „Ноги болят, руки болят, сердце болит“», — рассказывает Данилян.

На митинги Каро ходил даже в конце декабря, когда ему стало совсем плохо. «Он еле-еле дышал, кашлял — и вот в таком состоянии заставил меня пойти с ним на этот митинг, — вспоминает Нарине. — Присоединились к маршу в аэропорт [у которого дислоцирована база российских миротворцев] — он их хотел просить, чтобы дороги открыли».

27 декабря жители Степанакерта отправились к миротворческой базе с плакатами «Путин, держи слово» и «Мы вам поверили». «Каро [вместе с остальными] орал, пока не появились миротворцы, — вспоминает Данилян. — Потребовал, чтобы к нам вышел [командующий российскими миротворцами генерал-майор Андрей] Волков — и сказал, когда он откроет дорогу. Нам ответили, что „Волкова нету, придет очень поздно“, но по ходу наврали: он просто не хотел к нам выходить».

К ночи почти все протестующие разошлись, осталось только около полусотни человек, вспоминает Нарине. Чтобы дождаться Волкова, они разожгли костер. «До четырех ночи мы там оставались, — изумляется Данилян. — Каро мерз даже у костра: мы ему шалью закрыли горло. Миротворцы попросили костер подальше [от расположения] перенести — а сын как закричит: „Мальчик [миротворец]! Это наша земля! И мы вправе здесь не только костер сделать, но и шашлык на нем приготовить. Почему вы с нами так разговариваете, будто мы никчемные?“»

К рассвету остальные участники протеста уговорили Каро пойти домой. «Им пришлось на уловку пойти: „Каро, иди дома погрейся — а мы за тобой через час зайдем!“ — вспоминает Нарине. — Он дома даже обувь не захотел снимать — так и спал обутый, сидя на диване. Утром просыпается: „А как это я здесь? А не там?“»

«Сын убежден, что русские прямо сейчас — если захотят — могут открыть дорогу, — объясняет Нарине; российские миротворцы и азербайджанские „экоактивисты“ действительно стоят на трассе буквально в десятке метров друг от друга (а иногда и вовсе лицом к лицу). — Говорит: „Пусть забирают этих азербайджанцев — и сами уходят отсюда“».

Азербайджанцев Каро за время блокады возненавидел. «„Вы еще будете умолять, чтобы мы ваши гадкие жизни не забрали“, — удивленно цитирует сына Нарине. — Он такие вещи говорит, такие поступки делает, как будто он 50-летний. Только по виду маленький».

«Повсюду ощущение абсолютной заброшенности»

Ведущий в Нагорный Карабах горный серпантин покрыт свежим гололедом; местные обычно дожидаются позднего утра, когда дорога оттает. Около восьми утра машина, в которой едет корреспондент «Медузы», ползет по трассе почти в одиночестве. Самой пропасти в густом тумане не видно — только слышно, как оттуда кричит голодная овечья отара. 

Вдруг автомобиль резко ведет на гололеде; на вираже корреспондент «Медузы» успевает заметить дыру в дорожном ограждении. «Значит, кто-то уже выпал. До нас, — объясняет попутчик Камо Мартиросян, во время войны 2020 года служивший в армии НКР. — Трассу теперь ни песком, ни солью не посыпают: гражданских мало ездит, а для военных еще ничего».

Заброшена не только дорога: обочина застроена пустующими павильонами, закрытыми придорожными кафе и неработающими заправками. Тут же опрокинуты брошенные опоры ЛЭП. «Это должны были провести электричество в Карабах, но с 2020-го вот так и лежит, — говорит Мартиросян. — Тогда все проекты были приостановлены — миллиарды драмов гниют. Потому что трафика больше нет. И после блокады стало только хуже. Повсюду ощущение абсолютной заброшенности. Как будто в предвоенное время».

Улицы Гориса — последнего армянского города по дороге в непризнанную Нагорно-Карабахскую республику, с него официально начинается заблокированная азербайджанцами трасса, — тоже покрыты туманом. Все прохожие — в камуфляже Армии обороны Армении. У кафе припаркованы легковые машины миротворцев. Большинство гостиниц в центре — «Лара», «Мина», «Сюник» — заполнены жителями республики, которых блокада разделила с семьями. Грустных мужчин, не вовремя уехавших в Ереван на подработки, здесь можно встретить повсюду.

Чуть дальше Гориса — село Тех, последнее перед НКР. Здесь живут около тысячи человек (включая семьи российских миротворцев), но улицы пусты. Работает только супермаркет «Сара»: своеобразному duty free на границе между Арменией и непризнанной Нагорно-Карабахской республикой уже 25 лет, купить здесь можно все — от стройматериалов и мухобоек до армейских ножей и одноразового мангала.

До перекрытия Лачинского коридора мимо универмага проезжали по 800 машин в дней, сейчас — в десятки раз меньше. С доблокадных времен здесь пылятся и инкрустированный крупными стразами золотой аллигатор (35 тысяч драмов), и фарфоровая фигурка пары, сидящей в запряженной коляске (43 тысячи драмов).

Тут же под прилавками расставлены высокие деревянные скульптуры с распятым Христом и изображением местного храма. Камо догадывается, что это бутылки виски. «У нас это только туристы берут — ну, миротворцы, которые после миссии улетают в Россию военным бортом с такими подарками. Других туристов здесь нет теперь», — объясняет Эсминэ, которая работает в «Саре» уже пять лет.

В магазин, отрезанный от Степанакерта блокадой, заходят только военные и местные, добавляет она. «А пока дорога работала, у нас даже мебель заказывали. Все скупалось — одежда, электроника, продукты, — трафик хороший был, — вспоминает Эсминэ. — Сейчас на 50% упали и выручка, и количество клиентов. Все уехали [из Степанакерта] в Ереван от войны — все, кто к нам приезжал закупаться».

За окном шумит колонна Красного Креста — машины организации все-таки пропускают в заблокированный Степанакерт, что позволяет доставить в республику хоть какие-то грузы. Еще один способ сообщения — российский контингент. «Если есть знакомый миротворец, можно попросить его провезти посылку — но только до пяти килограммов. И от совести зависит — от человека, — Эсминэ отвлекается на звонок и через минуту возвращается к разговору. — Вот прямо сейчас мне позвонили из Степанакерта и попросили отправить одну коробку на две семьи. Теперь мне надо русского найти».

В течение дня в «Саре» один за другим появляются мужчины в камуфляже. С блокпоста между Арменией и НКР приезжает армянская военная полиция (берут стопку носков, матнакаш и лимонад). Солдат с линии разграничения забегает за дюжиной яиц. «Бог сохранит вас!» — на прощание благословляют его продавцы.

«Русский миротворец пришел», — сообщает Мартиросян, вдруг перейдя на шепот. Мужчина с нарукавной повязкой хочет купить у Эсминэ отвертку — но после вопроса корреспондента «Медузы» о блокаде упирается взглядом в прилавок. «А? Не знаю я. И в Степанакерт вы не проедете, — не поднимая глаз, отвечает военный; вблизи замечаешь его впалые щеки и слой грязи на синем камуфляже. — Я знаю, что там дети. Но дорога перекрыта. Я водитель, у меня КамАЗ с водой здесь — и даже я не могу проехать! Меня тоже не пропускают».

«Ответственные там сидят, — миротворец дергает головой вверх. — А мы ни за что не отвечаем».

Заплатив за отвертку, миротворец сразу возвращается к КамАЗу. «Он очень добрый человек, — комментирует Эсминэ, пока груженная водой машина уезжает от „Сары“. — Но у него стресс. Блокада происходит именно под носом русских — не под носом армян. Мой [знакомый] миротворец говорит, что у них „нет приказа, чтобы запретить азербайджанцев“. Но ему, конечно, стыдно, что они свой мандат не выполняют».

Камо добавляет: «Друг из ЧВК Вагнера пишет, что под Бахмутом из 100 человек в роте осталось [в живых] 27. Большие потери были. Мне противно даже думать про это, но Россия ослабла из-за войны [с Украиной] — и азербайджанцы манипулируют этой ситуацией. Лев ослаб — и шакал обнаглел».

От «Сары» до границы с непризнанной НКР всего три километра. По пути — только уходящие еще выше в горы КамАЗы миротворцев; на некоторых нарисована Z.

На одном из первых блокпостов — армянской военной полиции — сотрудник просит корреспондента «Медузы» показать паспорт и оба висящих на груди удостоверения: пресс-карту и аккредитацию армянского МИД. Но не пропускает — как и всех остальных журналистов.

«Я сам оттуда, у меня в Степанакерте семья, — вдруг добавляет сотрудник блокпоста. — И я не знаю, что вам ответить [про блокаду]. Мы с вами узнаем обо всем последними».

«Мир глух и нем. И я его ненавижу»

В середине января, после того как в НКР начались проблемы с электричеством, жительница Степанакерта Нелли отправилась в магазин за свечами — но ничего не смогла найти.

«Тогда я пошла в церковную лавку: продавец там знает, что я все свои просьбы к Богу обычно оформляю в одну большую дорогую свечу. А тут я подхожу к прилавку — и такая: „Можно три штуки?“ — смущаясь рассказывает Нелли. — Обманывать было очень неловко, но я подумала: „Господь же не хочет, чтобы я осталась совсем без света!“ Я тысячу раз попросила у него прощения — и зажгла их дома, а не в храме. Вы только об этом вскользь упоминайте, а то вдруг наши священники прочтут!»

На свечах Нелли теперь нагревает турку, чтобы сварить кофе. А чтобы согреться, бегает и приседает прямо в зимней одежде:

О том, что азербайджанские активисты заблокировали дорогу, Нелли услышала в очереди в супермаркете. «Вспомнила блокаду 1988–1992 годов — и тут же вместо одной бутылки подсолнечного масла купила три!» — удовлетворенно вспоминает собеседница. С тех пор Степанакерт все сильнее напоминает Нелли времена ее юности: введенные властями продуктовые талоны, очереди и дефицит.

«Стоит пойти слуху, в каком магазине можно достать горох, на какой улице появился кофе, — и все бегут. Сама видела, как женщины ругались в очереди за яйцами: „У тебя всего двое детей, у меня — трое, почему ты берешь больше?“ Продавцы сидят в пустых магазинах — на случай, если получат хлеб. И у этих молоденьких девушек теперь появилось остервенелое выражение лица советских продавщиц».

Те же проблемы не только в столице непризнанной НКР, но и в окрестных селах.

«Онкологическому больному из нашего района недавно захотелось огурцов — а неоткуда взять. Где достать огурцы? Может, это последнее его желание — из кожи лезь, но делай, — вспоминает в разговоре с „Медузой“ советница главы администрации Аскеранского района Анаит Петросян. — Другому захотелось бананов — опять же онкологической больной. Тоже достать не получилось. Что чувствуют родные, когда не могут даже в такой незначительной вещи порадовать, достать?»

Об этом же «Медузе» рассказывает Кристина Агаджанян — сейчас единственный детский лор во всей непризнанной республике. На днях мать одного из пациентов принесла Кристине подарок — два яблока.

«Мои сыновья — четыре и шесть лет — уже месяц фрукты не ели. Как может экоактивист закрыть доступ к еде, к элементарным вещам? Они стоят с плакатами, что „арцахцы загрязняют окружающую среду“. Может, они имеют в виду, что мы своим дыханием тут все загрязняем?»

Врач подчеркивает, что дети в Степанакерте стали чаще болеть. «Нет фруктов и овощей — значит нет витаминов. Значит, понижается иммунитет, — объясняет она. — Многодетные семьи уже голодают. Каждый день у меня минимум 50 пациентов: сейчас же еще пик заболеваемости».

Советник госминистра НКР (эту должность занимает миллиардер Рубен Варданян, отказавшийся от российского гражданства осенью 2022-го) Нарине Агабалян в разговоре с «Медузой» поясняет, что продукты, которые жителям республики выдают по талонам, идут из запасов правительства НКР. Российские миротворцы помогают совсем немного. Например, 17 января они раздали детям — от 5 до 10 лет — по несколько картофелин и несколько мандаринов.

«Звонил сейчас жене — там один мандарин дома появился, — подтверждает степанакертский стоматолог Гегам Асрян. — Не знаю откуда. И они этот один мандарин поделили — и это все, что у них было из фруктов. Еще, говорят, миротворцы раздают маленькие пакетики, где лежит по одной моркови и одной картошке. В целлофанчике».

Накануне блокады Гегам уехал на пару дней в Ереван — и вот уже полтора месяца не может вернуться домой. Асрян показывает корреспонденту «Медузы» видео с дня рождения своей дочери Беатрис. Летающие вокруг девочки мыльные пузыри лопаются, натыкаясь на зажженные бенгальские огни; от торта с логотипом дома Chanel она отламывает сделанный целиком из глазури флакон духов — и тут же кусает его за колпачок. Гегам с гордостью рассказывает, что организацией праздника занимался сам:

С семьей Асрян созванивается по скайпу четыре раза в день, Беатрис в основном отправляет ему голосовые сообщения.

«„Иду в твою постель, подушку обнимаю — и твой запах идет, папа“. Или: „На следующий день рождения я хочу быть Уэнсдей [Аддамс]!“ Ей уже семь будет, — улыбается Гегам и включает корреспонденту „Медузы“ еще одно аудио от дочери: — А здесь она просто плачет».

Есть Асрян почти не может. «Я когда раскрываю апельсин сейчас — в голове образ Бетти, — рассказывает Гегам. — И дальше кусок в горло не лезет».

Он добавляет: «Я ненавижу мир. Всех этих высоких чиновников по всему миру. Они глухи и немы к нам. Мир глух и нем. И я его ненавижу».

«Почему 18-летние идут воевать и погибать. Почему не я?»

Сейчас через Лачинский коридор не пропускают даже машины с телами жителей Степанакерта, которые умерли в Ереване после начала блокады. «У нас уже пять таких случаев: тела в моргах, родственники просят нас вывезти и похоронить в Арцахе, но не получается», — рассказывает «Медузе» советник госминистра НКР Нарине Агабалян.

Карина не могла похоронить мать с 24 декабря. «С первого дня, как она умерла, мы сказали [ереванскому] моргу, что ей придется там остаться на некоторое время. 30 дней бедная наша мама Халиса лежала в морге, — вспоминает собеседница „Медузы“. — Ночами не спим: вспоминаем, что мама в холодильнике, а не в земле, как полагается. Мама приходит в мыслях и говорит: „Принесли туда, оставили, ушли“. Утром просыпаешься — мамино фото стоит. А мы все ждем, ждем, ждем».

Халисе было 90 лет. «Она хотела, чтобы ее похоронили у мужа и у сына. У нас там семейный участок на большом кладбище в Степанакерте — папа Шаген и брат мой там похоронены, — рассказывает Карина. — На надгробном камне отца для мамы было оставлено место — как раз чтобы на имя и число хватило — и все. Теперь оно, может, и вовсе пустым останется».

Обращения к представителям Красного Креста и руководству непризнанной республики не помогли. А когда в НКР ввели продуктовые талоны, Карина поняла, что больше ждать нельзя:

* * *

Житель карабахского села Ханапат Норайр Маилян был пастухом. Собирал в одну отару скот односельчан — и отводил в лес.

«В лесу где-то было место, чтобы им кормиться, — вспоминает его сестра Нарине Саркисян. — Он и зимой ходил, и поздней осенью, и в дождь — и согреться ему совсем негде было. Просто спал в одежде на земле. Папа наш Вагечан говорил ему не спать под деревом, где влага копится. А Норайр отвечал: „Не, я так хорошо там сплю. Как младенец!“ Наверное, там он так бока и застудил».

Боли в пояснице начались, когда Норайру исполнилось 25. На обследовании выяснилось, что отказывают обе почки. В 2006-м пастуху начали проводить гемодиализ. «Вачеган готов был свою отдать, но врачи сделали анализы — и асма: „Нет, не бывать твоей почки в Норайре“», — вспоминает Нарине.

За лечением Норайра следила их с Нарине мать Флора. «Маме стали сниться кошмары, как брат просит у нее попить — а она не может ему дать. Он же [до болезни] литрами пил, всегда носил с собой бутылочку, — вспоминает Саркисян. — А когда заболел — все: врачи сказали, что только маленькими глотками. И он ночами звал маму и просил воду. И плакал каждый раз: „Что это за жизнь!“»

Трижды в неделю Флора отвозила Норайра на процедуры: сам он ходил с трудом, опираясь на костыль, и часто падал в обмороки.

«Однажды после диализа вышел во двор больницы — и рухнул. Другой раз добирался один на автобусе — потерял сознание, — говорит Нарине. — Так что рано утром они [с мамой] выезжали в Степанакерт, днем возвращались в [родное село] Ханапат. Потом мама его кормила, давала таблетку, он выходил в огород подышать. Вечером играл с родителями в лото, в шашки, в домино. Так и день проходил».

Постоянную помощь матери Норайр принимал с трудом. «И стеснялся, и маму жалел. Говорил: „Я что, умер уже, чтобы мне памперс надевали? Почему я не умер до сих пор?“ — вспоминает Нарине. — Худенький такой стал! Ночью стал звать маму: „Помассируй ногу, пожалуйста, болит!“»

Флора, Вачеган и Норайр получали три пенсии, но почти все деньги уходили на лекарства и такси. «Скататься туда-обратно в Степанакерт — это же 8–10 тысяч [драмов]! — объясняет Нарине. — И так три раза в неделю. Кушали картошку да гречку: денег на мясо не было, а коз продали еще до войны [2020 года], когда папа заболел. Он сейчас на один глаз не видит. Зимой у них иногда даже на дрова денег на хватало».

Когда деньги кончались, Флора отправлялась в Степанакерт. «Умоляла: „Дайте денег, у меня сын болен, не может ходить“, — рассказывает Саркисян. — Люди помогали: кто 20 тысяч драмов даст, кто две тысячи. Все в городе знали Норайра. Иногда сами приезжали в Ханапат: „Возьмите, Флора, сыну на диализ“. Один раз человек ему куртку зимнюю отдал. У нас добрые люди в Арцахе».

До болезни Норайр «был юмористом и очень хорошо пел», вспоминает Нарине. «В Ханапате его называли Джимми — есть такой индийский актер, певец и танцор, знаете? — спрашивает Саркисян корреспондента „Медузы“. — От болезни он уже не тот был, но все равно приезжал ко мне потанцевать: мой старший сын поддерживал его за плечи, а Норайр вот так ногами вперед-назад переступал. А когда совсем не мог встать, сидел на диване — и только руки поднимал».

В войну 2020 года брат много плакал, вспоминает Нарине. «„Почему 18-летние идут воевать и погибать — почему не я?“ — пересказывает Саркисян. — Он хотел хотя бы в тыл пойти — патроны подавать. Но ему сказали, что таким тяжелым больным на фронт нельзя».

В конце 2022-го Норайр уже не мог даже работать в семейном саду: от катетера сильно болела рука. «Он нервничал и легко обижался, как маленький, — вспоминает Нарине. — Говорил: „Врачи мне не скажут, что со мной, но я же чувствую!“ Он купил мне пылесос, купил домой кровать, чтобы мать не спала на полу. Он знал, что умирает».

В декабре у Норайра начался сепсис. «Лежит, смотрит в одну точку — и талдычит: „Я умру, я умру, я умру“. Мы щелкаем пальцами у него перед лицом: „Отзовись!“ А он не видит — только бормочет „я умру“ и плачет», — описывает Нарине состояние брата накануне блокады.

Из-за сепсиса катетер пришлось удалить. Новый, как объяснила «Медузе» лечащий врач Маиляна Нелли Агаян, Норайру могли поставить только в Ереване — и эту процедуру назначили на 12 декабря, первый день блокады.

К ереванским врачам Норайр так и не попал. Без доступа к гемодиализу его состояние стало стремительно ухудшаться. После удаления катетера он был в сознании всего два дня — и в какой-то момент попросил увидеть Флору.

«Но пока мама поднималась на лифте на третий этаж больницы [в Степанакерте], брат упал в обморок, — рассказывает Нарине. — Она заходит в палату — а его уже раздевают, по лицу бьют, водой поливают. Он впал в кому — и уже никаких реакций не давал».

19 декабря Маилян умер, не приходя в сознание. Два дня спустя его похоронили в Ханапате, накрыв скромный — из-за блокады — стол: салат с зеленым горохом и куркут с колбасой.

«Дорогу закрыли — поэтому он так страдал и умер. В 42 года! — возмущается Нарине в разговоре с „Медузой“. — Азербайджанцы не понимают как будто, что нельзя так, — я бы, если могла до них дойти, объяснила бы: „Вы же не сможете спать мирно! Мы вам будем сниться. Как Норайр“».

Всего из-за блокады погибли «до 10 пациентов», которые «могли бы быть спасены», рассказывал в интервью «Медузе» глава правительства непризнанной НКР Рубен Варданян.

В первые дни блокады тяжелых больных из Степанакерта не эвакуировали вообще. Вскоре их начал вывозить Красный Крест: машины пересекают блокаду в сопровождении российских миротворцев и полиции. «Это происходит один-два раза в неделю», — поясняет «Медузе» советник госминистра непризнанной НКР Нарине Агабалян.

Тем не менее азербайджанские власти отрицают само существование блокады. Один из организаторов перекрывшей трассу «экологической акции» Ильгар Оруджов вопрос корреспондента «Медузы» о первых жертвах блокады проигнорировал:

«Медуза» в России теперь не только «иноагент», но еще и «нежелательная» организация. Этот статус гораздо хуже прежнего. Тем не менее мы продолжаем работать. Нас по-прежнему можно читать. Это безопасно. Здесь — все ответы на тревожные вопросы.