истории

«Это не я слишком высовываюсь. Это вы слишком не высовывались» Интервью Карена Шаиняна, который запустил на ютьюбе самый яркий ЛГБТ-проект 2020 года

Источник: Meduza

В начале 2020 года журналист Карен Шаинян запустил ютьюб-канал «Открытый разговор с веселыми людьми», где разговаривает с известными (преимущественно западными) открытыми геями, лесбиянками, бисексуалами и трансгендерными людьми об их жизни. И публикует фильмы — об истории русского квира, уголовном преследовании одиноких отцов и убийствах представителей ЛГБТ+ сообщества в Чечне. Свою цель Шаинян формулирует так — бороться с гомофобией и показывать, что говорить о своей гомосексуальности не только не страшно, но и необходимо. Но даже за это его нередко критикуют, называя «богатым геем», который живет в сытой столице и не знает реальных проблем остальной страны. «Медуза» поговорила с журналистом о его детстве, первом сексе и столкновении с насилием, а также о том, зачем ему проект об ЛГБТ+ и как он может изменить Россию.

Эта статья — часть нашей программы поддержки благотворителей MeduzaCare. В ноябре она посвящена правам ЛГБТ+. Все материалы можно прочитать на специальном экране.

— После запуска канала вы говорили, что этот проект не только для людей из ЛГБТ+ сообщества, а для всех. Если конкретнее, кто ваша аудитория? Это гомофобы, это люди, которые симпатизируют ЛГБТ+ сообществу…

— Это гомофобы, разумеется. Но не только. Еще люди, которые об этом ничего не знают, но у них есть базовая, нейтрально-гомофобная позиция: «Это меня не касается. Главное — чтобы не выпячивали, чтобы не с моими детьми, поэтому пусть не пропагандируют», — и сплав из всего того, что льется с экранов официальных средств массовой информации. Чтобы слегка сбалансировать и противопоставить что-то этой очень вредной лжи, которая пропагандируется как раз официальными СМИ, я и сделал этот канал.

— Вы им что хотите сказать?

— Понимаешь — я на ты перешел — вся современная социология и мировой опыт [показывают], что единственный эффективный способ [избавиться] от гомофобии, как и от любого страха, это скажет любой психотерапевт, — это когда ты лично знакомишься с предметом, которого боишься. Зная хотя бы одного гея лично — не на экране и в перьях, а в человеческой беседе, как мы с тобой, — человек совершенно точно уже не захочет никого убивать. Если, конечно, мы не имеем дело с глубокой психиатрией. 99,9% людей не психопаты, они не хотят никого убивать. Даже в Чечне. Это ответ на твой вопрос. 

Сказать я хочу буквально это: вот как мы выглядим, вот как живем, вот книги, которые вы читаете, написанные нами, вот фильмы, которые вы смотрите, снятые нами. Мы — большая часть вашей жизни, да и может быть, лучшая ее часть.

— Почему ярый гомофоб должен захотеть посмотреть твой канал?

— Именно потому что они читали эти книги и смотрели эти фильмы. У меня такая сложная задача — брать не просто людей с улицы, не своих друзей и даже не ЛГБТ-активистов и не представителей сообщества с тяжелой судьбой. Моя задача — находить именно выдающихся авторов, выдающихся бизнесменов, спортсменов, писателей, художников, музыкантов, которые интересны, в первую очередь, своей работой, своим творчеством, а не своей репутацией.

— Сейчас на канале не только интервью, но и фильмы, что-то более просветительское. Это тоже нацелено на гомофобов, в том числе?

— Да. Я привел Познера, чтобы через него протащить транс-повестку в широкие массы. Например, серия про Чечню. Там есть комментарии от вполне гетеросексуальных людей, которые посмотрели и говорят, что прозрели, многое стало понятно, спасибо.

— Говоря о спасибо, какой ты вообще реакции ждешь и получаешь ли ты ее в том объеме, в котором ждешь?

— Я недавно посмотрел на то, какие показатели я ставил перед собой год назад. Вообще-то, я ставил их, не рассчитывая достичь: типа, 60 тысяч подписчиков, два миллиона просмотров. Но я их все превысил раза в полтора-два. И меня приятно удивляет, что этот проект, оказывается, попал в правильную точку. Он вызывает некоторую негативную реакцию, но она многократно ниже, чем я ожидал. Позитивной больше.

— Я имею в виду не столько просмотры, сколько ответную реакцию от тех же гомофобов.

— Что они придут и скажут: «Мы думали вот так, а оказалось иначе».

— Ты упомянул негативную реакцию. Тебя ведь критикуют и люди из ЛГБТ+ сообщества. Например, телеграм-канал «Радикальный гей»: «Мне не очень было интересно смотреть передачу Карена, потому что я ЛГБТ-активист, мне не нравится экзотизирующая позиция, когда богатый гей сидит в кресле, широко раскинув ноги, а другой богатый натурал играет в передачу „Не юный натуралист“»…

— Это про какой эфир? Где там богатый гей и богатый натурал?

— Это вопрос к «Радикальному гею» (пост появился после того, как Карен провел круглый стол с участием Познера и транс-персонами, — прим. «Медузы»). Еще было много претензий к видео про армию. В частности, к твоей фразе, что гею легче перенести изнасилование, чем натуралу. Ты же понимаешь, что это все равно, что сказать: гетеросексуальной женщине легче перенести изнасилование, чем лесбиянке? Это же в любом случае насилие.

— Да. Во-первых, я не настаиваю, что это правильно. Я имею право на свое мнение, и я могу ошибаться. Мне кажется, что у насилия есть спектр. На этом спектре подзатыльник лучше, чем принуждение к оральному сексу; принуждение к оральному сексу лучше, чем принуждение к генитальному сексу с партнером, соответствующему твоей ориентации. Еще хуже — принуждение к сексу с партнером, который отвратителен тебе, не подходящей ориентации.

Наверное, лесбиянке будет тяжелее перенести изнасилование, чем гетеросексуальной женщине… Я не знаю. Я убежден, что очень легко надеть белое пальто и сказать: «Как вы смеете? Это все одинаково отвратительно». Ну, хорошо, не буду ни с кем спорить. Пусть это будет одинаково отвратительно для вас. У меня мир устроен сложнее. Если мы пойдем вглубь, я в своей жизни переживал насилие, причем в детстве.

— Сексуальное насилие?

— Это же сложно понять в 15 лет: ты уже хотел секса или это случилось с тобой, потому что на тебя надавили? В автобусе я обнаружил, что у меня на ширинке джинсов лежит чья-то рука. Она принадлежала какому-то мужику. Дальше я подумал: «Ну вот, это же то самое, о чем ты и мечтал своими мокрыми ночами». В 15 лет мне хотелось секса больше, чем когда бы то ни было в жизни, особенно потому что это было невозможно представить. Я был уверен, что я не один такой на земле, но нас очень мало. Как в сериале «Sense8»: нас восемь человек в мире, геев. Я думаю: «Это шанс, видимо, и второго такого не будет, надо соглашаться». 

Я помню, дальше был выход из автобуса, какая-то стройка, какие-то лестницы. Все началось с того, что человек попытался сделать мне минет, который мне уже не нравился. Я думал: «Какое счастье, наверное, я не гей, раз мне не нравится». В 15 лет противно и страшно думать, что ты гей. А потом, когда он сказал: «А теперь разворачивайся», я пришел в ужас. 

Я вовремя сориентировался и сказал: «Давайте я вам заплачу». Не знаю, с чего я это взял. Я вывернул из кармана кошелек. Что может быть у ребенка из бедной семьи? Это было смешно, но, видимо, он не был психопатом. Этот момент настолько сбил его с панталыку, он говорит: «Ладно, *** [хрен] с тобой, вали!» Я выбежал. 

Я считаю, если он-таки изнасиловал бы меня полностью, принудив к анальному сексу, это была бы травма, несравнимая с тем, что случилось. И я абсолютно уверен, что если бы это была какая-то баба, которая под страхом избиения или чего-нибудь еще принудила бы меня к тому же анальному сексу, мне было бы гораздо отвратительней, чем то, что это был мужик.

— Это был прямо мужик?

— Да, это был человек сильно старше (может быть, около сорока). Я не помню его лица, но это был взрослый человек, а мне было 15.

Если честно, я даже не уверен, что это первое насилие, учитывая, что я сам сознательно сказал: «Да, пойдемте». Другое дело, во взрослой жизни я понимаю, что это чудовищный акт, уголовный, аморальный и так далее. К детям до 18 лет нельзя приближаться никаким взрослым. Тем более я теперь отец, я проецирую на своих детей. 

«Это детские страхи»

— Ты рассказывал, что осознал свою сексуальность в 10 лет. 

— По-моему, сильно раньше. Примерно около 10 лет я понял, как это называется. Что меня тянет к людям, причем не просто к людям своего пола, а именно ко взрослым людям своего пола… Меня никогда не интересовали сверстники до 20 лет, я всегда смотрел на людей половозрелых. Эта тяга обнаружилась у меня, сколько я себя помню, а помню я себя довольно рано — в 4-5-6 лет. Какие-то альбомы с репродукциями [Альбрехта] Дюрера или Обри Бердслея…

— У тебя это все дома было?

— Да.

— Чем занимались твои родители?

— Они оба имели отношение к фундаментальной академической науке, не к прикладной. Папа ученый, мама лингвист. Откуда-то у них было несколько альбомов с репродукциями мастеров Ренессанса.

— Классно залипать в детстве на мастеров Ренессанса, а не на вкладыши из жвачек.

— К сожалению, на вкладыши не было денег. Я помню, мои модные друзья менялись вкладышами с машинками «Турбо» и с Дональдом Даком. Я очень переживал, что у меня ничего такого нету. У родителей не было денег катастрофически, иногда даже на еду. Это к вопросу о «богатом гее».

— Тебя это задевает?

— Да, потому что это очень несправедливо. Я не бедный человек, я зарабатываю какие-то деньги. Но то, что мы называем богатством, особенно в Москве, — not even close. Меня очень часто обвиняют в рафинированности, что я жизни не знаю и России не знаю, что сижу тут, зажравшийся, внутри Бульварного кольца, и рассуждаю, как мы живем в России.

Это несправедливо, потому что я много ездил, большую часть своей жизни прожил в Восточной Сибири, по некоторым проектам мне доводилось… Несколько лет назад я делал большой проект в городе Березники Пермского края. Я ездил туда регулярно, раз в месяц. Я хорошо окунулся в жизнь города Березники. У меня нет иллюзий, правда.

— Еще живя в Иркутске ты открылся своим сверстникам, они…

— …очень хорошо восприняли.

— Как это возможно?

— Клевая компания у меня была. Они все стали реализованными, творческими, очень успешными людьми.

— Сколько тебе было, когда ты им рассказал?

— 17. Первый секс, первая, как мне тогда казалось, любовь. Просто друзья тогда были сильно ближе родных. Родителям можно было ничего не рассказывать, сестры — не важные люди, а важные люди — те, с кем ты выпиваешь пиво «Амстердам навигатор».

— Первый секс. Как ты встретил этого человека?

— Ты удивишься. В 1997-98-м, когда мне было 17, в Иркутске работал клуб под названием «Клетка» (Cage Club). Это была аллюзия к фильму «Птица в клетке», такой был известный гей-драмеди. Я туда пришел и познакомился с самым модным человеком в городе — Максимом. Тоже есть вопросы. Мужчина, который в 35 лет знакомится с 17-летними мальчиками… Но это на его совести. Я в 17 лет ощущал себя совершенно взрослым человеком. В общем, это был первый опыт, первая любовь.

— У вас были прямо отношения?

— Не знаю, что ты называешь отношениями, но секс был.

— Это была разовая история или это продолжалось какое-то время?

— Некоторое время продолжалось.

— Я бы, наверное, назвала это отношениями. Но это я.

— Я, может быть, тоже называл это отношениями, но я не думаю, что он их так называл. Это нюансы.

— Как так вышло, что парень, который еще несколько лет назад переживал, что его тянет к мужчинам, и думал, что секса у него никогда не будет, взял и пошел в главный гей-клуб города?

— Это удивительное совпадение. Я никогда не чувствовал, что я какой-то особо отважный. Наоборот, я чувствовал себя трусливым, слабым человеком. Сейчас я понимаю, что это просто разные вещи. Одно дело — недооценивать себя, не нравиться себе, быть неуверенным в себе, а другое дело — это смелость или, я бы даже сказал, отвага вперемежку со слабоумием. Мне тогда, конечно, было страшновато идти в первый раз. Но желание узнать, что это такое и приобщиться ко взрослой, какой-то модной жизни, было сильно больше, чем страх. Поэтому я туда пришел, совершенно потрясенный тем, что там происходит.

— После этого непринятие себя перестало быть проблемой?

— Более-менее это закончилось, после того как я окунулся в эту жизнь. Она мне казалась безусловно классной, в ней было больше какого-то эксайтмента (волнения и азарта, — прим. «Медузы») — это все очень будоражило. Я очень быстро принял все это и с восторгом во все окунулся. Но мне казалось, что эта жизнь социально не одобряется, поэтому она должна быть тайной.

— А когда ты понял, что ты не хочешь, чтобы это было тайной? 

— Где-то до 19 лет об этом знали только ближайшие друзья, а в 19 мы поговорили с мамой. Тогда же я уехал в Москву, и там старался более-менее начинать любое знакомство с того, чтобы расставить все точки. В университете у меня не хватило кишок про это открыто говорить со своими одногруппниками. Но поскольку на третьем курсе я уже начал работать в «Коммерсанте», все мои начальники, коллеги знали, я ни от кого не скрывал, что я гей. 

— Ты говорил, что мама поначалу это восприняла болезненно.

— Да, очень.

— Ты понимаешь, почему?

— Безусловно, главное, что ее угнетало — моя перспектива несчастья и всех бед, которые с этим связаны. Для нее гомосексуальный человек — это человек, глубоко деклассированный. Это обязательно означает алкоголизм, наркоманию, ВИЧ, смерть. Когда она поняла, что это не так, ее отпустило — особенно, когда у меня появился первый ребенок. Сначала она даже сомневалась, что я должен заводить ребенка, потому что это странная схема, в которой я приходящий отец. Потом она была совершенно счастлива, что он родился.

— С отцом ты не говорил про свою гомосексуальность?

— Ровно когда родился первый ребенок, я с ним поговорил. То есть на десять лет позже, чем с мамой.

— Почему так?

— Страшно было говорить с папой про это, потому что с папой, конечно, сложнее. Это страшно. Очень.

— Подожди. Все эти 10 лет мама еще и скрывала от папы?

— Ты знаешь, поскольку они были разведены, это было довольно просто. Но я знаю много парней, у которых мама знает, а отец нет. Они живут вместе годами, но мама не рассказывает папе. Маме всем рассказать проще. Это же очень детские вещи: мама за все простит, а папа наругает.

— И как отреагировал твой папа? Наругал?

— Ну ты что, смеешься? 30 лет мужику. Первое, что он сказал: «Не скажу, что это большая неожиданность», — со свойственной ему иронией. Я, говорит, не в восторге, мне нужно время. То есть он мне ответил гораздо деликатнее, чем я мог ожидать. Это же детские страхи. 

«Если я буду бесконечно трубить о проблемах и сложностях жизни ЛГБТ, это никому не нужно»

— Ты знаешь, я в последнее время очень много думаю о том, что наш мир, особенно русский мир, держится на страхе. И страх — конечно, самое самосбывающееся пророчество, потому что реального риска, реальной угрозы у нас на копейку, но страх достраивает все остальное. Я пытаюсь разбить эту стену.

Мне казалось год назад, что я сделаю портфель — интервью с большими звездами. Все увидят, что это не страшно делать. Первые лица российского истеблишмента тоже начнут выходить, и я смогу взять интервью у русских звезд. Уже давно у меня есть портфель — прекрасные интервью с западными героями. У меня есть некоторое количество российских звезд, которые дают понять, что itʼs okay, особенно Познер. Номинация на премию GQ показывает, что наше общество доросло до того, чтобы принимать и говорить на эту тему спокойно.

Мне кажется, что мы все, кто делает этот контент, открыты. Мы-таки сдвинули, мы вытащили повестку ЛГБТ-людей из маргинального поля. Теперь кажется, что об этом прилично говорить в уважаемых изданиях, на больших площадках среди истеблишмента. Тем не менее, страх все равно слишком силен, и так быстро, и так резко с ним не попрощаются.

— Этот страх — это главное отличие в говорении на тему ЛГБТ+ на Западе и у нас, или есть что-то еще?

— Не знаю. Больше ничего.

— С этим страхом, гомофобией ты решил бороться через развлекательный контент. Почему так?

— Брюс Коэн, у которого я брал интервью, — великий продюсер, снял «Крупную рыбу», «Красоту по-американски» и много чего еще прекрасного. Он мне говорил: «Ты не можешь проповедовать. Как только люди слышат, что ты учишь их чему-то, поучаешь, морализаторствуешь, им это не интересно, ты теряешь их внимание, они расходятся. Людей нужно развлекать, людям нужно рассказывать истории других людей, людям должно быть интересно. Если им не интересно, то ты никогда не достигнешь свою цель». Поэтому я придумал этот канал как развлекательный. 

Много первых интервью были с личностями, которые точно будут увлекать и давать ощущение праздника. Уже потом, имея этот портфель, я позволил себе сделать фильм про убийства в Чечне и видео про то, как Следственный комитет преследует суррогатных родителей. Даже история про опрос Левада-центра тоже не очень развлекательная. Но на канале пропорции [развлекательных и не развлекательных видео] — 80 на 20%. Если я сделаю остросоциальный канал, где буду бесконечно трубить о проблемах и сложностях жизни ЛГБТ, это никому не нужно.

— При этом видео о преследовании ЛГБТ+ в Чечне одно из популярных на канале. Тебя это не удивило?

— Не удивило. Во-первых, это первый такой фильм, на эту тему никто ничего не снимал. Американцы сняли «Welcome to Chechnya» и я снял. Ютьюб — это же очень отдельная тусовка. Никто из Ютьюб-звезд больших на эту тему не поднялся, хотя общественный интерес это представляет огромный.

— Тебе не кажется, что это подтверждение тому, что твоя аудитория готова к такому серьезному контенту?

— Ну да, она не против. Моя идея — все время расширять границы своей аудитории. Разговаривать с теми, кто и так уже с тобой согласен, настолько же приятное занятие, насколько бессмысленное. Мне важно расширять эту границу и разговаривать с теми, кто пока не согласен. Для этого Познер и все остальные звезды.

«Как только десять ключевых персонажей выйдут из „шкафов“ — сразу изменится все»

— Есть еще одна большая тема, которую ты поднимаешь. Это вопрос каминг-аута. Ты активно и очень часто призываешь к этому.

— Постоянно, как Попка.

— Почему это для тебя так важно?

— Мы же с тобой про это и говорили. Единственное, что меняет отношение людей [к представителю ЛГБТ+], это если они его лично знают. Иначе мы ничего не достигнем. Это было главной повесткой у Харви Милка, основателя борьбы геев за их права. Он всегда говорил: кам-аут, кам-аут, пусть все знают, что мы адвокаты, которые защищают вас в судах; булочники, которые пекут хлеб; врачи, которые вас лечат. Это очень важно для всех людей из ЛГБТ-сообщества. Оппонируя, многие мне говорят: «К чему ты призываешь? Он сейчас выйдет из шкафа на улицу Ленина в городе Челябинске»…

— Это был мой следующий вопрос.

— Ты думаешь, ты оригинальна в этих вопросах? Мне постоянно их задают. Конечно, я не призываю «выходить из шкафа» на проспект Путина в Грозном. Это не то место. Из этого «шкафа» я бы посоветовал на самолете улетать. [Я говорю про] все, что касается «шкафов», расставленных по Москве, особенно внутри Садового и Третьего транспортного кольца, в которых живут тысячи.

Нам не нужно много. Я вообще верю, что как только десять ключевых персонажей — те, кто возглавляет крупные банки, сидит в Администрации президента, участвует в новогодних музыкальных шоу на государственных каналах, светится на «Матч-ТВ» — выйдут из «шкафов», сразу изменится все. 

Я разговаривал с чуваком, который большая фигура в фэшн-бизнесе. Он довольно открытый гей, но все-таки публично говорить о своей сексуальности не может, потому что папа… Даже его мама знает, а папа не знает. Хотя странно не знать, учитывая, что чуваку под 40. Папа, наверное, тоже соображает, но [он говорит]: «Не могу ранить его чувства». 

— А ты считаешь, что он должен публично сказать о том, что он гей?

— Конечно! Я считаю, что все обязаны это делать. Я в этом смысле немножечко фашист. Мне кажется, у нас реально есть ответственность перед другими — перед теми, кто в Чечне, Челябинске, Иркутске. Перед собой 20-летней давности у меня огромная ответственность. Все, кто боится потерять три копейки от своего жалования, чуть-чуть уронить скорость движения по карьерной лестнице или поиметь пару сложных разговоров с родственниками, ссут хотя бы это принести в жертву [ради других] людей… 

Я сейчас, чувствую, потеряю много друзей, но я действительно считаю, что это безответственно по отношению к тем, для кого гомофобия — это угроза жизни. Мы здесь сидим сытые и рассуждаем о том, как нам незачем «выходить из шкафа», у нас и так все ******* [офигенно]. А то, что наши «шкафы» влияют на общую атмосферу во всей стране? Надо обладать удивительной узостью мышления и перспективой, чтобы этого не понимать. 

Они сами не решат свои проблемы в Грозном. В Грозном их проблемы решим мы. Я противник мысли, что все решается в кулуарах. Эти кулуары пытаются изолироваться, активно разрушая медиа и другие каналы связи общества с властью, но до конца разрушить их не получается. Все равно они там слышат. Они ведут себя аккуратнее, чем в тучные времена, когда могли принять что угодно, зато благосостояние растет.

Сейчас лишний раз дразнить общество — они подумают дважды, нужны ли им новые гомофобные поправки. Поэтому общественное мнение влияет на многое, в том числе на политику, на законотворчество и особенно на то, что льется с центральных каналов. А то, что льется с центральных каналов, влияет на атмосферу в маленьких городах. Она определяет, будет жить этот мальчик или эта девочка или его (или ее) пришибут после принятия закона о гей-пропаганде. 

Многие исповедуют эту религию: «Это мое личное дело, с кем я сплю»

— Еще один твой тезис в пользу каминг аута — что до этого человек не живет нормальной жизнью, зато потом ему открывается «прекрасный мир». Можешь объяснить, в чем эта «прекрасность»?

— Я же считаю как раз от того момента, как я открылся своим друзьям и начал входить в гей-тусовку в маленьком городе Иркутске. Мир наполнен всем, что так нужно молодому, растущему организму — развлечениями, весельем, новыми друзьями или не друзьями, а просто тусовками, самыми разными эмоциями, любовью и страданиями, конечно, сексом в большом количестве.

— Здесь легко возразить. Ты был молод. Это то, что, в принципе, у людей в этом возрасте и должно происходить.

— Вот именно. А оно не происходит, если ты в «шкафу». 

Я сейчас работаю над книжкой про несколько поколений гомосексуальных людей в России: травма уголовного преследования, травма тюремно-лагерной этики, когда однополые отношения — это всегда про подавление, власть, про унижение одного другим и так далее. Как это все наследие влияло на людей в прошлом, как оно изживается из поколения в поколение. Мое — младше.

Я имел честь разговаривать с пожилыми [гомосексуальными] мужчинами, очень известными актерами и режиссерами. Это люди, которым 60, 70 лет, и у них во рту «нет языка». Я ненавижу это выражение — «нет языка». Язык-то во рту есть, но у них он не поворачивается сказать слово «гей». Они максимум могут высказаться на эту тему эвфемизмами: «Парень в теме». Темная пара — это значит геи.

Люди, которым 40, могут произнести слова «гей» или «гомосексуал», но среди них многие исповедуют вот эту религию: это мое личное дело, с кем я сплю. Среди 30-летних таких меньше, среди 20-летних — еще меньше. Для детей из более-менее нормальной среды само собой разумеющееся — быть открытыми и не скрывать ни от кого свою гомосексуальность, потому что они не видят, зачем ее скрывать.

— Раньше тебе было не тревожно говорить другим о том, что ты гей. Теперь ты строишь вокруг этого личный бренд. Тебе комфортен этот разворот?

— Да, конечно, мне это очень комфортно. Я считаю, поскольку я могу себе позволить это делать, то я обязан это делать, чтобы что-то изменить. Это довольно наивно, но у меня очень мощные амбиции. Я хотел бы добиться отмены закона о гей-пропаганде среди несовершеннолетних, потому что он бьет и по несовершеннолетним, и по совершеннолетним, порождая кучу беззакония и насилия. Это большая проблема и беда, позор иметь такой закон.

Мне бы хотелось добиться ровно обратного — формальной легализации одинаковых прав для людей, вне зависимости от сексуальной ориентации, чтобы закрепить наши конституционные права. 

— Ты хочешь сделать это за счет ютьюба?

— Нет. Я понимаю, что сейчас это невозможно сделать только медийными средствами. Должна быть большая работа вместе с политиками, активистами и всеми, кто этим занимается. Нужно объединять усилия, мыслить стратегически и помогать друг другу. Я думаю, что можно делать, как мы можем договариваться между собой. 

— Тебе не скучно заниматься только этой темой?

— Это не единственное, что я сейчас делаю. У меня есть пара других проектов, которые, во-первых, не дают мне умереть с голоду, потому что это [канал] ничего не приносит. Во-вторых, я надеюсь делать все более и более масштабные вещи, которые не относятся напрямую к ЛГБТ-теме. Мне это интересно, я хочу снимать, хочу написать документалку, которая будет на Netflix. У меня много разных идей и амбиций.

— Есть вообще такая цель, чтобы проект приносил деньги?

— Есть же хочется. Надо же как-то поддерживать репутацию «богатого гея». Если у меня не будет денег, это будет крайне трудно. 

— Хотя ты не ставишь себя в один ряд с активистами, у тебя вполне активистские цели. Насколько долгосрочная это для тебя история

— У меня горизонт планирования — год. В прошлом году я смотрел на год вперед, сейчас тоже смотрю примерно на год вперед. Я все никак не соберусь построить хотя бы пятилетние перспективы. Что я буду делать, как я буду жить — не знаю. Буду ли я жив? Не знаю. Кстати, я думаю, что это каждый прокручивает в своей голове. Особенно те, кто занимается тем, что называется опасным. 

Я думаю, что если со мной что-то случится, все мои противники скажут: «Ага, вот мы же говорили, что не надо высовываться, что вы на это скажете? Теперь-то понятно, что в этой стране и так далее». Так вот, этим людям я хочу сказать, пока я еще живу — это не я слишком высовываюсь, это вы слишком не высовывались. Поэтому это и случилось.