«Никто, никто на свете не знает, есть ли у плода душа» Фрагмент книги Анны Старобинец «Посмотри на него»
В издательстве Corpus в середине февраля выходит книга Анны Старобинец «Посмотри на него». Это автобиографичная история о патологии плода, необходимости прерывания беременности на позднем сроке и рождении мертвого ребенка. Книга Старобинец — не только документальное свидетельство о российской и западной медицине, но и открытый рассказ о горе, которое принято переживать втайне. С разрешения издательства «Медуза» публикует фрагмент книги.
Приговор по-немецки
В клинике «Шарите» меня принимает профессор Калаш — немецкое светило ультразвуковой диагностики, специализирующееся на внутриутробных пороках развития. Мы говорим по-английски; на всякий случай, если понадобится перевод с немецкого, нас сопровождает моя подруга Наташа.
Первое, что говорит мне доктор Калаш, когда мы заходим в кабинет:
— Мне очень жаль, что вы оказались в нашей клинике по такому грустному поводу.
Он водит датчиком по моему животу, а на большом экране появляется лицо моего сына. Он сосет палец. А вдруг немецкое светило сейчас опровергнет диагноз? Или нет, он скажет, что диагноз в целом верный, но у них в клинике умеют лечить такие…
— К сожалению, я могу только подтвердить диагноз, поставленный вам в Москве. Это поликистоз почек инфантильного типа — либо двусторонний мультикистоз. Вод нет. В любом случае прогноз на жизнь неблагоприятный. Мне действительно очень жаль. У этого малыша шансов нет. This little baby has no chance.
Он называет его baby. В описании УЗИ, в протоколе вскрытия мой сын будет именоваться fetus — плод. Но в устной речи, обращаясь ко мне и мужу, сотрудники «Шарите» используют только слово baby. Потому что у них здесь проводились психологические исследования. Никто, никто на свете не знает, есть ли у плода душа. Зато по результатам исследований доподлинно известно, что женщине проще, когда ее обреченный плод называют бейби, а не фетус. Не отказывают ему в человеческих, детских свойствах.
Постоянно слыша это «бейби», мой муж тоже скоро начнет называть нашего ребенка ребенком. Не потому что я буду настаивать — просто на автомате…
— Голова малыша находится внизу. Если вы не возражаете, я хотел бы посмотреть мозг трансвагинально, — говорит доктор Калаш. — Дело в том, что такие измененные почки могут быть изолированным пороком либо частью некоего синдрома. Тогда мы увидим изменения и в мозге. Пожалуйста, приспустите одежду. Вы не возражаете, если во время этой части исследования здесь будут присутствовать ваш муж и ваша подруга? Может быть, вы хотите, чтобы они вышли?
— Пусть остаются, — я вспоминаю профессора Демидова и его пятнадцать студентов. Доктор Калаш накрывает меня сверху одноразовой пеленкой так, чтобы не видно было обнаженного тела, и вводит во влагалище датчик. — Мозг развит нормально, — заключает он. — Пожалуйста, одевайтесь. Сейчас я расскажу вам, что вы можете делать дальше и какой у вас выбор.
И он рассказывает. Еще раз, внимание. Профессор Калаш — один из самых известных в Германии специалистов по патологиям плода — не посылает меня в женскую консультацию, к ассистентке или куда-либо еще, а просто сам спокойно и подробно рассказывает, что нам теперь делать и как.
«План действий» в нашем случае достаточно четкий. Профессор выдает мне бумагу с результатами УЗИ, диагнозом и специальной припиской в конце: «По желанию женщины может быть проведено прерывание данной беременности». Никаких дополнительных разрешений, обходных листов и консилиумов для прерывания ни мне, иностранке, ни любой обычной немке не нужно — диагноз профессора сам по себе является достаточным основанием. Дальше, по закону, женщине дается три дня на раздумья: прерывать беременность или донашивать. Причем три дня — не в том смысле, что она не может думать дольше, а ровно наоборот: она обязана думать не менее трех дней. В эти три дня она также должна в обязательном порядке посетить психолога, желательно вместе с мужем/партнером.
Причем ответственность за это посещение лежит на враче — он может чуть ли не потерять работу, если выяснится, что он не порекомендовал женщине сходить к психологу, а в случае ее отказа — не настаивал. С родильным отделением клиники сотрудничают несколько психологов — «специалистов по потерям», визит к ним бесплатный. Но ни психолог, ни медики не вправе оказывать на женщину и семью моральное давление и как-то подталкивать к тому или иному решению. По прошествии трех дней женщина сообщает о своем решении клинике.
— Я приехала сюда специально, чтобы прервать беременность, если диагноз подтвердится, — говорю я. — Мне не нужно думать три дня, и психолог тоже не нужен. В России врачи не захотят вести такую беременность, даже если я решу ее донашивать.
— И все же — у вас есть эти три дня, — говорит доктор. — Вы можете не думать, если не хотите. Но я бы очень советовал вам с мужем сходить к психологу. Это бесплатно. Хуже от этого точно не будет. Зато может стать легче.
— Вы предлагаете мне психолога, потому что это обязательное правило?
— Для немки — да. Но вы как иностранный пациент не обязаны идти к психологу. Я предлагаю это, потому что считаю, что вам это нужно.
— А если бы я была немкой… и выбрала бы пролонгирование беременности… как бы все было дальше?
— Вас наблюдали бы, как любую другую беременную. Возможно, вам бы сделали кесарево сечение, если бы из-за увеличенных почек размер живота ребенка к моменту родов был слишком большим и мог повредить родовые пути.
— У вас есть какая-то статистика… что обычно решают женщины в таких случаях?
— Большинство донашивают беременность.
— Правда?!
— Да. Это ведь более естественно. И психологически, и физиологически.
— Но ведь… если ребенок обречен?..
— У меня есть дядя, — говорит профессор Калаш. — У него последняя стадия рака. Он обречен. Но никто не убивает его заранее. Он умрет, когда придет его час.
Неожиданно для себя я вдруг чувствую острое желание доносить эту беременность, несмотря ни на что. Чтобы он пожил сколько может, хотя бы внутриутробно. Я должна родить в мае. Может быть, мы найдем какой-нибудь способ остаться в Германии до мая?..
— А… потом? Этот ребенок… Его попытаются спасти?
— Об этом вам лучше поговорить с неонатологом, — отвечает Калаш. — Вы хотите, чтобы я организовал вам консультацию нашего неонатолога?
— Да. Сколько будет стоить эта консультация?
— Я… не знаю, — теряется профессор. — У нас нет специального прейскуранта. В случае немецких пациентов это все включено в страховку.
Несколько секунд он напряженно о чем-то размышляет, потом лицо его проясняется:
— Я думаю, наш неонатолог с удовольствием проконсультирует вас бесплатно.
Перед уходом я задаю ему последний вопрос. Я не собираюсь его задавать, он как-то выпрыгивает изо рта сам собой:
— Есть какая-то, хоть малейшая вероятность, что вы ошиблись с диагнозом?
Доктор Калаш отвечает мне словами того, самого первого узиста «неэкспертного уровня». Он говорит:
— I am not God. Я не Господь Бог.
Он говорит, что он человек и может ошибаться. И я понимаю, что он абсолютно уверен в диагнозе.
Вы можете спеть ему песню
Неонатолог — молодая фрау с каштановым каре и нежными глазами-оливками. Она, как и доктор Калаш, выражает мне сочувствие и протягивает руку для приветствия. С врачами здесь принято здороваться за руку.
На всякий случай с нами Наташа — но разговор опять идет на английском. Неонатолог говорит, что видела результаты моего УЗИ. Ей очень жаль, но она, как и доктор Калаш, считает, что у нашего бейби нет шансов выжить. Она не знает, что мы приехали из Москвы специально для прерывания, и, кажется, думает, что мы живем в Берлине. Поэтому сообщает, что, если мы решим пролонгировать беременность, она и ее ассистенты будут присутствовать при родах, чтобы оказать помощь новорожденному, однако в нашем случае это будет просто формальность.
— Вы имеете право потребовать реанимационных мероприятий, но мы не видим в этом никакого смысла. Бывают более мягкие случаи этой патологии — но ваш случай очень тяжелый. Восемнадцать недель беременности — и уже совсем нет вод. Это значит, легкие ребенка не разовьются. Мы видели много таких новорожденных. К сожалению, они…
не выживают… не выживают…
— …не выживают. Они погибают либо в родах, либо через несколько минут или, максимум, через несколько часов после рождения — вне зависимости от того, пытаемся мы их спасти или нет.
— И поэтому вы считаете правильным даже не пытаться их спасти?!
Ее оливковые глаза удивленно распахиваются:
— Если спасти малыша все равно невозможно, зачем отнимать его у родителей и мучить всякими трубками и аппаратами искусственной вентиляции легких? Совсем недавно у нас был тут печальный случай. Ребенок родился с таким же пороком почек, как ваш. Он не мог дышать. Его родители настаивали на реанимации. Мы выполнили их просьбу — но аппарат ИВЛ не помог малышу дышать, он просто… — тут возникает заминка.
Неонатолог не знает, как сформулировать что-то на английском. Она обращается к Наташе по-немецки и что-то быстро объясняет. Наташка меняется в лице:
— Аппарат… порвал ребенку легкие.
— …Я считаю, что это было неправильно, — продолжает по-английски неонатолог. — Что мы зря его мучили.
— Но… как мы тогда… как тогда все будет? — бормочет муж.
— Малыш рождается — и мы оставляем семью вместе с ним в отдельной палате. Мы не мешаем родителям попрощаться с ребенком. Вы можете находиться в этой палате с ним хоть весь день, уже после того, как он умрет. Вы можете одеть его, как вам нравится. Спеть ему песню. Сфотографировать. Если вы исповедуете какую-то религию, мы можем пригласить для вас священнослужителя соответствующей конфессии.
— Ребенок… он… умирает прямо у родителей на руках? Без всяких врачей? — спрашиваю я.
— Врачи не нужны, чтобы умереть.
Я представляю, как мой ребенок не может дышать. Как он синеет и умирает. А я одеваю его, как мне нравится, и пою ему песню. Спит Гавана, спят Афины, спят осенние цветы… В Черном море спят дельфины, в Белом море спят киты…
— Но это же страшно, — говорю я зачем-то неонатологу. — Сидеть в палате с мертвым ребенком.
— Отдать его сразу в морг, вероятно, еще страшнее. Обычно женщина хочет побыть со своим бейби как можно дольше.
На прощанье она спрашивает, когда мы идем к психологу.
— Мы не хотим к психологу, — говорю я. — Психолог не поможет его легким раскрыться.
— Психолог нужен, чтобы помочь не ребенку, а вам. Я улыбаюсь:
— Мне не поможет психолог. Мне никто не поможет.